Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Надо полагать, что «документальный бум» предшествующего периода отнюдь не был главной, а тем более единственной причиной возникновения этой задачи, но лишь катализатором процесса.

В 1973 году вышла в издательстве «Молодая гвардия» повесть Юрия Давыдова «Судьба Усольцева», имеющая принципиальное значение для нашей проблематики. Вышедшая в том же году в Таллинне повесть «Имматрикуляция Михельсона» Яана Кросса, на первый взгляд близкая по исходной позиции к «Судьбе Усольцева», при всем своем блеске была явлением иного порядка. Монолог Михельсона, психологически весьма убедительный, носит, тем не менее, черты условности, игры. Тон этот задан самим Кроссом в предисловии:

«Само собой разумеется, что при всех остальных событиях, разговорах и рассуждениях изложенной истории автор непосредственно присутствовал сам» [98].

Ирония этих слов не ставит под сомнение достоверность рассказанного и характер приема, но указывает на литературность текста. Автор ведет игру с открытыми картами. (Как мы убедимся, через десять лет Яан Кросс пришел к иной установке.)

Тон, заданный Давыдовым в «Судьбе Усольцева», принципиально иной: писатель создает не литературное произведение, прикидывающееся записками, но сами записки человека, твердо претендующего на историчность. Ни единым словом автор не указывает на условность ситуации. Все – начиная от лексики и кончая системой сносок – свидетельствует о подлинности записок доктора Усольцева. По смысловой, лексической, интонационной достоверности записки вымышленного Усольцева могут конкурировать с любым мемуарным текстом эпохи.

Введение «условного автора» – вещь известная. Об этом писал в свое время М. Бахтин:

«Игра условным автором характерна и для юмористического романа (Стерн, Гиппель, Жан-Поль) и унаследована им еще от “Дон-Кихота”. Но здесь эта игра – чисто композиционный прием, усиливающий общую релятивизацию, объективизацию и пародирование литературных форм и жанров.

Совершенно иное значение получают условный автор и рассказчик там, где они вводятся как носители особого словесно-идеологического, языкового кругозора, особой точки зрения на мир и на события, особых оценок и интонаций…» [99].

Если рассказ от первого лица в романе Ольги Форш «Одеты камнем» был именно «композиционным приемом» (хотя роман отнюдь не юмористический), то в «Имматрикуляции Михельсона» нагрузка на прием куда серьезнее – это попытка (и весьма удачная) прорваться к максимальной историко-психологической достоверности. Однако «Имматрикуляция…» еще находится в области чистой литературы. И в том и в другом случае можно говорить о сознательном введении «условного автора», «условного рассказчика».

Принципиальное отличие «Судьбы Усольцева» в том, что Юрий Давыдов хочет поставить читателя лицом к лицу с вымышленным, но «безусловным автором».

Возьму на себя смелость сказать, что идея «безусловного автора», потребность в максимальном отстранении реального автора от рассказчика, восходит к XIX веку. Причем этим попыткам отстранения всегда сопутствовала имитация мемуаров, дневника.

Возникновение «Журнала Печорина» можно было бы приписать формальным, композиционным поискам Лермонтова и спокойно назвать Печорина «условным рассказчиком», если бы не недавняя находка И. Чистовой, обнаружившей в архиве Пушкинского дома дневники современника и возможного знакомого Лермонтова поручика Семеновского полка К. П. Колзакова [100].

Этот дневник гвардейского офицера 1830-х годов настолько поражающе близко воспроизводит социально-психологическую модель «условного автора» «Журнала Печорина», что мы понимаем, насколько далеко продвинулся Лермонтов в попытке сконструировать «безусловного автора». «Герой нашего времени» не есть исторический роман и не входит в сферу нашего рассмотрения. Существует, однако, именно исторический роман, от которого, на мой взгляд, и идет традиция, возрожденная десять лет назад Ю. Давыдовым. Это «Капитанская дочка». Мемуары другого русского офицера – Петра Андреевича Гринева.

Связь «пугачевского романа» с «домашней мемуаристикой» русского XVIII века подробно проанализирована Г. Макогоненко в книге «“Капитанская дочка” А. С. Пушкина» (Л., 1977), и останавливаться на этом нет надобности.

На первый взгляд прием, примененный Пушкиным в «Капитанской дочке», был уже использован им в «Повестях Белкина». М. Бахтин писал:

«…Белкин как рассказчик избран (точнее, создан) Пушкиным как особая “непоэтическая” точка зрения на предметы и сюжеты традиционно-поэтические…» [101]

Но дело в том, что функция Белкина – М. Бахтин совершенно прав – преимущественно литературная. Правда, Белкин – составитель «Истории села Горюхина», но и здесь функция его сводится к определенной точке зрения, прозаизирующей, пародирующей, снижающей ремесло историка. «История села Горюхина», по существу исполненная горькой серьезности, по форме есть трансформация исторического материала идеально средним сознанием. История родовой деревни Ивана Петровича Белкина – история без истории. Исторический быт без исторической философичности.

Иван Петрович Белкин – человек средний до усредненности. Его друг сообщает издателю повестей следующие внешние его приметы:

«Иван Петрович был росту среднего, глаза имел серые, волосы русые…»

Сам Иван Петрович так описывал в своей «Истории» типичный облик горюхинца:

«Обитатели Горюхина большей частию росту среднего… глаза их серы, волосы русые…»

Опущенные несовпадающие детали двух описаний не принципиальны.

Пушкин настаивает на идеальной усредненности стиля, которым пользуется Белкин. Друг покойного Ивана Петровича пишет о нем:

«Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине…»

Сам Белкин пишет в предисловии к «Истории»:

«Я родился от честных и благородных родителей в селе Горюхине…»

В начальном периоде жизни Белкина и Гринева много общего (даже отцы того и другого – майоры). Но принципиальная разница между ними в том, что Гринев попал в кипяток исторического катаклизма, он вынужден сам выбирать судьбу, и это на некоторое время сделало его лицом историческим.

Рассказчик гриневского типа для нас важен чрезвычайно, ибо это первая в русской литературе попытка создать «безусловного автора», стоящего между «издателем» и читателем. Если на создателя «Истории села Горюхина» постоянно направлена нескрываемая пушкинская ирония, являющаяся элементом литературной игры, то самоирония Гринева исчезает сразу же, как только он делает первые осознанные движения в историческом потоке – с момента захвата Пугачевым Белогорской крепости.