Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

С фигурой Гринева связана бездна самых разнообразных проблем: среди них – трансформация среднего сознания под воздействием «высоких исторических температур и давлений». Но нас интересует в данном случае другое – попытка взглянуть на эпоху изнутри эпохи, воспроизвести максимально правдоподобное сознание свидетеля. Традиция «Капитанской дочки» оборвалась почти на полторы сотни лет. Тынянов, создатель нового типа исторического романа, решал иные проблемы. Он анализировал прошедшие эпохи, глядя на них сверху взглядом исследователя, умудренного историческим опытом. Начиная романы, он знал ответы на все вопросы.

В начале 70-х годов XX века задача была поставлена по-другому. Основной прием «Капитанской дочки» – это, пользуясь сегодняшней социологической терминологией, «эксперимент с включенным наблюдателем». На этом принципе построены «Записки Усольцева». На этом принципе построен роман Яана Кросса «Императорский безумец» – история полковника фон Бока, душа которого «уязвлена стала» окружающим безумием и которого за это по приказу императора Александра I объявили сумасшедшим и много лет держали в Шлиссельбурге.

История Тимотеуса фон Бока – прослоенные мемуарными пластами дневники его шурина Якоба. Якоб – свидетель настолько объективный, насколько может быть объективным человек, поставивший перед собой эту задачу. Он весьма трезво и даже с некоторой подавляемой неприязнью относится к утописту и мечтателю, который женился на его сестре, простой крестьянской девушке, а его взял из нищеты и темноты и сделал образованным человеком. Для него действия фон Бока отнюдь не безусловны. Если бы не вторжение барона Тимотеуса, Якоб прожил бы, судя по всему, быть может, вполне достойную, но вполне заурядную крестьянскую жизнь. Как авантюрист Ашинов вырвал доктора Усольцева, среднего русского интеллигента конца XIX века, из естественного контекста, увлек в Африку и сделал участником трагического эксперимента, так и порывистый правдолюбец фон Бок втянул Якоба в водоворот своей необыкновенной, странной и трагической судьбы. И тем самым подвигнул на создание записок, исполненных недоумения и жажды понять происходящее.

Разумеется, и Яан Кросс, и Юрий Давыдов могли рассказать свои истории, не прибегая к посредничеству. Но оба они, писатели яркого таланта и незаурядного ума, сочли необходимым прибегнуть к имитации записок, существенно усложнив свою задачу. Почему?

Тут мы сталкиваемся с феноменом естественного читательского недоверия к историческому произведению. Недоверия, основанного на ощущении временного разрыва. Это недоверие было в свое время отчасти снято документальной прозой. Но при этом и возможности исторического произведения оказались суженными.

Дефицит читательского доверия, отношение к исторической прозе как к увлекательному вымыслу, на мой взгляд, есть одна из причин выбора формы «Капитанской дочки». Пушкин последних лет жизни работал в атмосфере неуспеха и непонимания. Между тем цели, которых он надеялся достичь – историко-политическое просвещение русского дворянства, – представлялись ему столь важными, что завоевать читательское доверие было необходимо. Без этого все теряло смысл.

Великолепно сознавая психологические выгоды жанра имитации мемуаров, Пушкин сделал все от него зависящее, чтобы читатели приняли «Капитанскую дочку» за подлинные записки. Он снабдил роман соответствующим послесловием.

«Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. – В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. – В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена.

19 окт. 1836 Издатель».

Пушкин специально передал роман цензору Корсакову, с которым у него были давние приязненные отношения и который благодаря этому согласился поддержать пушкинскую игру. Цензор запросил Пушкина:

«Благоволите уведомить: … объявить ли мне в цензуре, что рукопись эта (неизвестного автора) доставлена вами; ибо окончание ее обличает вас – в издании этой повести?» [102].

Но Пушкин не хотел, чтобы его имя в любом качестве связано было с романом:

«О настоящем имени автора я бы просил вас не упоминать, а объявить, что рукопись доставлена через П. А. Плетнева, которого я уже предуведомил» [103].

Немаловажно в этом плане, что Пушкин после целого ряда вариантов фамилии «автора записок» остановился на исторической дворянской фамилии, достаточно распространенной с XVI века и существовавшей в пушкинские времена. Это делало вполне правдоподобной версию доставления рукописи от внука Гринева.

Пушкин сознавал, что, когда об исторических катастрофах прошедшего века повествовал известный стихотворец, автор «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и даже «Полтавы», «первый наш романтический поэт», это воспринималось читателем в одном ряду с «Юрием Милославским» или – в лучшем случае – с романами Вальтера Скотта. Но Пушкину необходимо было другое качество отношений с читателем.

Когда о тех же событиях рассказывал очевидец, с ясными бытовыми и психологическими чертами той эпохи, читательское сознание должно было реагировать по-иному. Это была попытка сломать стереотип, убрать литератора, сочинителя и поставить между читателем и собой свидетеля, близкого среднему уровню дворянского сознания. Сочинитель – фигура экзотическая и несколько подозрительная. То ли дело свой брат офицер в небольших чинах, сельский дворянин! Традиция «домашних мемуаров» привычна, понятна, оправданна для читателя [104].

Читательское недоверие к достоверности художественного исторического текста связано, в свою очередь, с восприятием времени как категории, непоправимо отрывающей одну группу событий от другой, перечеркивающей минувшие события, делающей их как бы не бывшими. Человеческое сознание привычно делит исторический процесс на прошлое и настоящее. (Будущее – понятие более сложное, и механизм его восприятия несколько иной.) Одна из главных задач исторического романиста заключается в изменении этих привычных представлений.