С. Платонов - ПОСЛЕ КОММУНИЗМА. Книга, не предназначенная для печати

Затем уголки улыбки сползают вниз, и губы, образующие твердый знак "минус", рождают первый звук:

- И-де-ализм!

Теперь наш собеседник суров, но справедлив. Хочется стоя присутствовать при оглашении приговора.

- Итак, развитие в новую эпоху определяется и осуществляется субъектом. Волюнтаризм, как представляется, исключен, поскольку движение к новому обществу происходит не в пустоту, а сквозь социальное пространство отчуждения, плотно заполненное слоями форм частной собственности. Субъект не волен ни отменить, ни перескочить отдельные этапы, ни поменять очередность этих слоев.

Проницательный читатель мгновение наслаждается эффектом блистательного изложения точки зрения оппонента. Затем следует разящий выпад.

- Ну, а если он, этот ваш сомнительный субъект, не пожелает возиться с отчуждением? Да ну его, скажет, дело-то хлопотное, да и овчинка выделки не стоит. Мне, мол, и так терпимо... Ведь все определяется его волей? Идеализм!

Проницательный читатель воистину проницателен. При раскопках могильников "культуры схоластического теоретизирования" археологи недалекого будущего найдут немало простых, надежных инструментов типа идеологического тавра. Нас пригвоздили, нас пора клеймить.

Отсрочить исполнение приговора может лишь признание в еще более тяжких грехах. Мы просим занести его в протокол.

Шарахнувшись от жупела идеализма, можно ведь бежать не только назад, но и вперед. Существует способ избавиться от вскрытого парадокса, не избавляясь при сем от Маркса, а заодно и от всей наследуемой им европейской культуры мышления: признать, что в новом типе развития существует не один, а два субъекта с общим предметом деятельности, но с противоположными идеалами...

Этот спор, которому и сегодня еще не видно конца, начался без малого двадцать четыре века назад. Только что опустел гимнасий, где многочисленные граждане Афин собирались, чтобы подивиться ораторскому искусству знаменитого софиста Горгия из Сицилии. Не ушли покуда лишь трое: сам Горгий, его ученик Пол Агригентский и хозяин дома, в котором они остановились - Калликл, молодой, блестящий афинский аристократ, талантливый оратор, только начинающий свою политическую карьеру.

Тут появляются Сократ и его приятель Херефонт, по вине которого они "замешкались на рынке". Горгий милостиво соглашается на утешительную демонстрацию своего искусства для опоздавших.

Поначалу беседа развивается в русле, традиционном для ранних диалогов Платона. Сократ, оседлав любимого конька, принимается в форме наивно-бесхитростных вопросов уличать софистов в беспредметности их искусства, его "низкой природе" и узкокорыстной направленности. Но это русло, вначале тесное и извилистое как фьорд, все быстрее расширяется, покуда, наконец, не открываются такие океанские просторы, от которых перехватывает дух.

Роковым пунктом, в котором беседа окончательно утрачивает невинность, становится вопрос о том, что хуже: чинить несправедливость или же терпеть ее. Здравый смысл в лице Пола, возмущаясь самой постановкой вопроса, ссылаясь на непосредственную очевидность и мнение всех присутствующих, провозглашает счастье тирана и жалкую ничтожность его жертв. Однако логика устами того же Пола (при известном содействии Сократа), ко всеобщему изумлению, с блеском доказывает противоположное.

Даже и в наши дни многие проводят всю свою жизнь, резвясь на лужайке видимости, не подозревая о том, что под ней таится пропасть сущности. На тех же, кто впервые в нее проваливается, это производит неизгладимое впечатление.

Горгий и Пол настолько потрясены вскрывшимся непримиримым противоречием между их профессиональной логикой и собственным же здравым смыслом, что способны лишь вяло поддакивать.

Раз противоречие вскрыто - оно непременно должно быть уничтожено. Иного обращения с ним в те времена (да зачастую и по сей день) никто себе не мыслил.

Неожиданно за это берется сохранивший присутствие духа Калликл. Калликл начинает с того, что просвещенные потомки квалифицировали бы как "методологическое введение". Он утверждает, что противоречие скрыто уже в самом понятии "несправедливого", и противопоставляет справедливость "по природе" справедливости "по обычаю".

Под естественной, природной справедливостью он понимает неограниченное господство сильного над слабым, неограниченную свободу сильного. Справедливость же по обычаю - это принцип социального равенства, который Калликл квалифицирует как заговор слабых и никчемных против сильного и достойнейшего. В этом, по его мнению, и заключается секрет диалектического фокуса, продемонстрированного Сократом: "Большею частью они противоречат друг другу, природа и обычай, и потому, если кто стыдится и не решается говорить, что думает, тот неизбежно впадает в противоречие. Ты это заметил и используешь, коварно играя словами: если с тобою говорят, имея в виду обычай, ты ставишь вопросы в согласии с природой, если собеседник рассуждает в согласии с природой, ты спрашиваешь, исходя из обычая".

А поскольку Калликла можно обвинить в чем угодно, но не в излишней стыдливости - он будет твердо отвечать, исходя только из природы, а не из обычая. Поэтому сократовский номер с ним не пройдет.

Таким образом, понятие справедливости в лучших кантовских традициях препарировано и разъято на две полярные половинки. Вместе с тем поляризуется и вся дальнейшая беседа, превращаясь, по существу, в развертывание двух противоположных идеалов образа жизни, их непримиримое столкновение, приводящее ко взаимному уничтожению.