Любовь Овсянникова - Медитации хазарки

Вспомнились слова, давным-давно вычитанные у К. Саймака и почему-то поразившие ее, немудрую тогда. Она знала их почти наизусть: «Почему человек так тоскует по прошлому? Ведь знает же он — знает даже тогда, когда тоскует, — что осенней листве никогда уже не пламенеть так ярко, как однажды утром тридцать лет назад, что ручьям никогда больше не бывать такими чистыми, холодными и глубокими, какими они помнятся с детства…»

Хорошо, что к ней сейчас пришла эта мысль и еще есть время завершить свои деяния правильно! Она обязательно должна переворошить прошлое, перебрать заново события, разложить по полочкам свои толкования сути вещей, переосмыслить. Надо не отмахиваться от факта, что она приближается к последней черте, за которой открывается лишь безбрежная мудрость — без докучающих желаний, изматывающих самоутверждений, без дальнейшей погони за знаниями, без переоценки ценностей, без всего того, что характеризует молодость, рост, движение вверх. Она уже на пике! Она достигла того дивного состояния души, которое называют мудрость. Она его называет личным совершенством. Надо вовремя и мужественно поставить точку в исканиях. И уж потом не надрываться больше, а просто отдыхать.

И как же это теперь понятно, что, проживая дни трудами своими, мы лишь собираем сведения о жизни и своем пути по ней, кое-как перерабатываем в знания, впопыхах наталкиваем в мешки памяти и оставляем до лучших времен! И не думаем, когда они должны прийти — эти лучшие времена. Спешим, бежим… А они приходят внезапно, как морщинки на лице, и не просто так, а с требованием отчета нашего о прожитом, о том, что мы сделали для людей, какой духовный багаж оставляем наследникам… И надо быть готовыми к такому отчету, как надо быть готовым к старости, чтобы при ее внезапном обнаружении в себе сердце не разорвалось от горя.

— Куда мы торопимся? — вдруг сказал старик довольно звонким голосом, с четкой дикцией, ни к кому не обращаясь. Он покачал головой сверху вниз, не осуждая себя, а утверждая свою правоту: — И зачем все время уходим и уходим…

Цветова посмотрела на него с удивлением, словно была на чем-то застигнута, словно он прочитал ее мысли. Но нет, старик ни на кого не смотрел. Она вздохнула, понимающе улыбнулась. Старик продолжал никого не замечать — в это время он уже отвлекся от окна, от созерцания пейзажей, от движения поезда и рассматривал свои руки, сложенные на столике, то поглаживая их, то пробуя ногти на прочность. Нервничает? Может, он хочет пообщаться или что-то спросить? Или это мысли вслух, что часто бывает со стариками?

— Вам далеко ехать? — спросила Цветова неожиданно для себя. Она давно перестала быть любопытной, ибо знала, что расспросы умножают вежливую ложь. Но в данном случае это была лишь забота, лишь забота о старике…

— Нет, тут рядом… — буркнул он. — Это я так… Извините.

Дарья Павловна оглянулась на других пассажиров, заметила, что к ним стали прислушиваться, и прикусила язык, лишь вежливо поблагодарила за ответ легким кивком.

Ну да, ну да… — опять думала она, продолжая взволнованно переживать озарения, со звонкой пронзительностью настигшие ее сейчас, — воспоминания важны… И ведь это давно известно! Мысль, раньше казавшаяся банальной, вдруг засверкала по-новому: ничего не случается зря и не проходит даром. И воспоминания не прихоть, а обязанность, завершающий этап деяний. Затуманившееся, а возможно, и нарочито отброшенное прошлое не исчезает, оно остается достоянием человека, грузом его души; существует как масса полуфабрикатов, требующих переработки, чтобы стать товаром. Без них жизнь не будет завершенной, не получит оценки и не станет полезной по существу — хотя бы в собственных глазах. Да…

Но ехала Цветова в свой родной поселок не за этим. Ехала по делу. Хотя… это возникшее вдруг дело — не та ли самая подсказка о долге, числящемся за ней?

Сидящий рядом молодой мужчина с наушниками и плеером в кармане, отчужденно посматривающий на людей как на часть вагонного интерьера, изрядно отвлекал ее от мыслей — ведь как ни втыкай проклятые кнопки в уши, звук от них все равно разносится на расстояние метра-двух. И хоть был он тихим, но не менее назойливым и раздражающим, чем жужжание осы, попавшей в дом и отчаянно бьющейся о стекла. Эти разлетающиеся по сторонам ошметки звуков не представляли собой какого-либо гармоничного целого: ни мелодии в них, ни настроения, ни других музыкальных фишек не усматривалось — зато однозначно ощущалась их противоестественность. Не зря они никак не вплетались в звуковой фон окружения, не растворялись в нем, а только торчали кольями и неимоверно давили на психику, мешали другим восприятиям.

Цветовой вдруг увиделось бескрайнее поле с неубранной рожью, поникшей колосьями, просыпавшей зерна на землю. От конца до края поле было утыкано противотанковыми ежами, накрепко сваренными из рельсов. Но если так уж мешает этот разбрасывающий ноты гаджет и воображение ищет соответствующий образ, то почему не щиты снегозадержания на зимнем поле, ведь они тоже представляют собой препятствие? По виду почти то же самое, но суть не та. Она была бы обнадеживающей и жизнеутверждающей. А чутье художника не обманешь. Ему мнится именно горе. Оно подсовывает картины не созидания, а вопиющей заброшенности… потому что в них находит завершение жужжание плеера. Воплотившись в видении вражеских танков, черных и с белыми крестами на боках, гурьбой прущих, чтобы поглумиться над землей, поникшей в печали, чтобы атаковать, взорвать, исковеркать — он был не только образом разрушения и вреда, а сам являлся сущим злом.

Говорят, мысль материальна. Видно, так и есть, ибо вагонный меломан, любитель отуплять себя мешаниной звуков, не имеющих аналогов в природе, проявил беспокойство — покосился на соседку и попытался отодвинуться, хотя рядом сидели люди и это сделать ему не удалось. Но все же, все же! Цветова торжествовала.

Спустя некоторое время поезд начал тормозить. Некоторые пассажиры, посматривая в окно, прикидывали, не проехали ли нужную остановку. Другие же, ощупывая свои поклажи — все ли на месте, готовились к выходу, перемещались из купе в коридор и дальше в тамбур. В последнюю минуту за ними двинулся и мужчина с плеером.

Какое облегчение!

По вагону прокатилась волна свежего воздуха, словно выметая за вышедшими их след и дух, а с тем вагон начал заполняться новыми попутчиками. Они сосредоточенно и деловито продвигались вперед, неся на уровне груди объемные баулы, и все как один пряли глазами в поисках свободного места. Возле Цветовой опять уселся мужчина — посолиднее прежнего, опрятно одетый, привлекательный, уверенный. Он вежливо поздоровался с присутствующими, привычным жестом поддернул штанины брюк чуть выше колен и осторожно опустился на диван. И этот не без дури, невольно подумала Цветова, глядя, что кладь свою он небрежно бросил прямо посреди купе. Другие тоже обратили на это внимание и озадаченно покосились на него. Товарищ явно желал показать, что впредь весь вагон — это его территория, и он никому не позволит самочинствовать тут.