АНДРЕЙ ФУРСОВ - РОССИЯ, МИР, БУДУЩЕЕ

— В этом вопросе сразу несколько важных тем. По порядку. Первое. Нынешний — постсоветский — человек действительно находится под значительно более плотным контролем, чем человек советский. Жёсткий советский контроль, который сильно размягчился уже в 1960-е годы (да и раньше жёстким был скорее внешне — его не сравнить с железной хваткой контроля при капитализме), можно было обмануть. Разумеется, и сегодня можно сработать по схеме “а бумажечку твою я махорочкой набью”, но это сложнее. Человеку всё больше противостоит бездушная квазизападная машина с привкусом российского хамства. В этих условиях наши юристы, адвокаты, психологи — в той же мере не те, кем называются, что и рынок — не рынок. Лица этих профессий выполняют в нашей реальности, в этом самовоспроизводящемся процессе разложения позднесоветского общества совсем иные функции, чем их коллеги на Западе.

Второе. Да, мы литературоцентричная страна, и отмена сочинений в нашей школе — культурно-психологическая диверсия. Сегодня сочинение возвращается, но последствия разрыва сразу устранить не удастся.

Третье. Есть классовый барьер восприятия реальности, в том числе и у буржуинов. В то же время в капиталистической системе два контура не только власти, но и знания. Есть “наука” — история, социология, политология и т. д. — для профанов, ей профессора-филистеры обучают будущих социальных лохов в университетах. Я называю эту науку профессорско-профанной, именно она хлынула к нам в 1990-е годы. Именно её транслируют постсоветские компрадоры от науки, пересказывая чужие (то есть выражающие чужой классовый, геополитический и цивилизационный интерес) теории и пытаясь навязать их нашей реальности. Это не так безвредно, как это может показаться на первый взгляд. Всё это внешний контур. Но есть внутренний контур знания — “наука для своих”, скрытое знание о природе, о мире, об обществе, его реальных субъектах и закономерностях развития.

Четвёртое. Капитализм не может не провоцировать те проблемы, с которыми сталкивается. Реальность сегодняшнего дня такова, что он, а точнее — его хозяева перестали справляться с этими проблемами и контролировать их. И это их уязвимое место, которое историческая Россия должна использовать, расквитавшись за 1991 год.

— Андрей Ильич, Вы, пожалуй, сегодня чуть ли не единственный публицист, который рассматривает социальные катаклизмы в неразрывной связи с теми процессами, которые происходят в культуре. Для Вас, как Вы заметили, сегодня это пространство напоминает зону питекантропов. Елена Камбурова точно подметила, что если бы за спиной была пустыня, то особых вопросов тогда бы не возникало. Но когда буквально вчера твоя жизнь была наполнена совсем другими звуками и красками, то тебе вдвойне труднее понять, как быстро такое падение могло произойти.

— Ответ прост: это не вполне естественный процесс, это процесс направляемый. Насыщенное советское прошлое нам пытаются представить пустыней, пустотой. А как только начинают пытаться с ним тягаться, получается неприличный звук. Достаточно посмотреть ремейки “Иронии судьбы” и “Джентльменов удачи” — ведь убожество. Достаточно сравнить советскую эстраду с нынешней как по качеству музыки, так и по качеству исполнителей, всё становится ясно: двоечники (в лучшем случае троечники), бездари и дельцы на марше.

— Действительно, даже лёгкие жанры советской музыки превратились сегодня просто в недосягаемые вершины. В итоге повсеместно мы имеем — пришло время называть вещи своими именами — смесь дремучего шоу-бизнеса с художественной самодеятельностью. Причем самодеятельностью самого низкого пошиба.

— А чего можно ожидать от гешефтмахеров и дельцов — даже очень крутых? Куда им до уровня Дунаевского-старшего и Бабаджаняна, Петрова и Крылатова, Зацепина и Паулса?! Вообще популярная музыка — это важнейший социальный индикатор, показатель здоровья или нездоровья общества. Мой отец, молодость которого пришлась на 1930-е, на мой вопрос о тех годах ответил так: “Слушай музыку того времени. В атмосфере страха такая музыка невозможна”. И это при том, что отец был критиком Сталина и его системы и уже в конце 1930-х знал многое из того, о чём большинство узнало лишь после 1956 года. Действительно, трудно представить, что “Широка страна моя родная” написана и — самое главное — принята народом как своя, кровная в атмосфере страха. И, с другой стороны, какова же должна быть общественная атмосфера, породившая песни 90-х и нулевых про “кусочеки колбаски” и “юбочки из плюша”?

— Следующий мой вопрос принципиален для меня как зрителя, читателя и слушателя. Первое — это то, что искусство сегодня не становится частью моей (и, думаю, не только моей) биографии. Свою жизнь до 1990 года я могу рассказать по событиям, абсолютно не касаясь личной биографии, год — книга, год — кинофильм, год — музыкальная премьера... А за последние 25 лет мне, по большому счёту, нечего вспомнить из того, что останется со мной. И ещё: трудно представить жизнь сегодняшних “мегасуперпуперзвёзд”, которая оформится во времени в книгу. Я точно знаю, что лет через двадцать не куплю биографию, скажем, Евгения Миронова, при том что ему не откажешь в таланте, хотя я готов был отдать последние три рубля за книжку об Алисе Фрейндлих. Нет ни национальных, событий, ни, следовательно, национальных, явлений. Ведь даже такие уважаемые имена, уже, кстати, не совсем молодых. людей как Нетребко, Цискаридзе, Мацуев... — это то, что связано исключительно с классическим искусством. Мало того, что не видно творческого напряжения, за что я, прежде всего, и платил деньги, покупая билет на концерт или пластинку в советское время. Было инстинктивное чувство, что без этого запала и горения не было бы никаких билетов и никаких пластинок... Сегодня — не просто ноль градусов, но минус пятьдесят по Цельсию! Как мало надо времени, чтобы люди променяли творчество на купюры. Опять-таки испытываешь состояние ступора от того, что то, на что раньше бы брезгливо поморщился, теперь дорого продаётся. И что окончательно добивает — оно покупается! XX век ставил запредельные задачи, чтобы через сорок-пятьдесят лет оставить художника исключительно перед искушением и соблазнами. Точно сбылось пророчество Энди Уорхола, что в XXI веке каждый будет знаменит 15 минут. Да, после 1991 года не стало соревнования, важного в культуре так же, как и в экономике и в политике. Только ли это сыграло свою роль, ещё раньше?

— Дело, конечно же, не только в соревновании. Речь должна идти об общей деградации культуры и искусства — сначала на Западе, а в 1990-е годы этот процесс и до нас добрался. А здесь его углубили и расширили персонажи — продукты разложения советской системы, вся эта культур-буржуазия, ненавидевшая народ, советский строй и готовая шестерить перед новыми хозяевами, старательно не обращая внимания на сильный криминальный душок. В результате на экраны ТВ, сцены театров (даже очень Больших), на страницы газет вылезли экскременты советской системы, то, что эта система, даже в ослабленном своём состоянии, не пускала на свет, а ныне крысы вырвались из подполья, и необходим Дудочник, который уведёт их куда следует. Уорхол оказался прав не только для Запада, но и для западоподобной части России.