Александр Дугин - Русская война

Пока мы говорили о духовно-экзистенциальном аспекте войны. Но есть в войне иной, имманентный, жизнеутверждающий компонент, касающийся общей системы ценностей. Война заставляет человека заново и ценой огромного личного усилия утвердить свою принадлежность к общине. В этом социальный или национальный, если угодно, смысл войны. Война всегда дело коллективное, направленное на какую-то общую цель – либо на сохранение народа или государства, либо на увеличение их мощи, их пространств, их жизненных регионов. Но все эти типы войны связаны с понятием уникальности культурной формы, так как именно конкретная и особенная культурная форма делает народ народом, а государство государством. В войне решается судьба и степень укоренения реальности сложного коллективного проекта, дающего смысл существования народу или цивилизации – как в малом, так и в великом. Всегда приходит момент, когда на эту культурную форму обрушивается враг, желающий ее надломить, раскрошить, переварить, присвоить. Или наоборот, всегда приходит момент, когда сила, мощь и переизбыток внутренней энергии требуют выхода. А осуществиться это может лишь за счет другого.

Как бы то ни было, нет-нет да и забьет тревожный колокол войны. Нет-нет да и потянет свежей кровью пронзительный ветер, безошибочно угадываемый теми, кто более всего настроен воевать. Война имеет начало и конец как исторический период. Но своей неизбежностью, своей повторяемостью, постоянством своих глубинных онтологических причин она превосходит историю, подчиняет ее себе. Это придает ей особое величие. Если люди не будут защищать свой народ и свою веру на войне, они потеряют связь с этим народом, превратятся в жалкие бродячие атомы, а вера их утратит спасительную силу, станет плоской, недейственной, ханжеской мелкобытовой моралью. Отказ от войны, бегство от войны, неготовность к войне свидетельствуют о глубоком вырождении нации, о потере ею сплоченности и жизненной, упругой силы. Тот, кто не готов сражаться и умирать, не может по-настоящему жить. Это уже призрак, полусущество, случайная тень, несомая к развеиванию в пыли небытия. Поэтому везде, даже в самой мирной из цивилизаций – в христианской цивилизации, никогда не прекращался культ войны и культ воина, защитника и хранителя, стража тонкой формы, которая и давала нации смысл и содержание. Не случайно так почитаем православными Святой Георгий, воин за Веру, заступник за православный люд, спаситель еще земного, но уже православного (то есть уже ставшего на небесные пути) царства.

Ценности народов, культур и обществ доказываются в войне и через войну. Ценно то, что оплачено кровью. Прекрасно то, в основе чего лежит самоотверженный подвиг. Возвышенно то, за что не жалко отдать множество жизней – свою и чужие. Родина – это понятие напитано смертью и кровью тех, кто полег в великом деле создания порядка из разрозненных фрагментов реальности. Родина – конкретная форма, объемлющая все ценности, все утверждения, все трансперсональные запасы эмоционального мира, пронизывающие роды и поколения. Юнгер справедливо замечал, что «Родина пробуждает настолько изначальное чувство, что оно присуще даже растениям, которые категорически отказываются расти на чужеродной почве». Как эпитафия, как возвышенное оправдание погибшим только одно это священное слово, и война как путь приобретает новый смысл, доступный уже не только пассионарному добровольцу, богатырю, герою или ландскнехту, но и любому простому человеку, к которому обращается в интимный момент голос его собственной природы. «Ты можешь бояться прямого контакта со Смертью и кровью (хотя напрасно ты так поступаешь), но перед лицом Родины, ценности выше всех ценностей, ты не имеешь права на личное мнение, на свою позицию. Ты обязан идти на войну. У тебя нет выбора».

Тот, кто не признает ценности выше самого себя, то есть тот, кто не готов однажды умереть за идеал, одной из самых чистых и конкретных, плотно схватываемых форм которого является Родина, тот не имеет права называть себя человеком. У него нет достаточного онтологического основания для того, чтобы жить.

Как дико контрастирует все это, казалось бы, настолько понятное, само собой разумеющееся, самоочевидное, с тем настроем, который царит сегодня. И не только в пацифизме дело. Складывается впечатление, что размыты, обветшали важнейшие связи, нити, жилы, которые должны в нормальном случае соединять мысль и действие, идеологию и психологию, манеру размышлений и набор тем, элементарную логику поступков и каналы их осмысления, оценки прошлого и выбор будущих путей… Такого дрянного состояния, как сегодняшнее, видимо, никогда еще не было. Тысячи диагнозов с разных сторон можно было бы поставить нашей ситуации, и все они будут крайне пессимистичными, горькими, не внушающими надежд. Среди прочего ясно и то, что мы напрочь потеряли волю к войне, что мы предали войну, что мы, то ли устыдившись, то ли перетрусив, то ли окончательно потеряв рассудок, отказались исполнять то, что обязаны делать в минуты грозового набата все народы, – воевать.

Тьмы народов и народцев, культур и культов бросили нам, русским, смертельный вызов. Запад как цивилизация отказывает нам в праве на то, чтобы мы могли быть иной, отличной от него цивилизацией, – и это война. Наши бывшие братья по единому государству отказывают нам в том, чтобы уважать нашу силу и наш масштаб, – и это война. Западные соседи, поощряемые атлантистским могуществом, угрожающе потрясают нам хилыми рыжими кулачками – и это война. Азиатские орды косят злым глазом на наши южные и восточные просторы – и это война. Наша добрая весть, выстраданный, выплаканный, отвоеванный нами восторг Русской Духовной Мечты оплеваны сторонниками иных культурных форм – и это война. Мы стремительно растворяемся в небытии – как призрак, теряя свое единство, свою сплоченность, свое русское, самобытное, уникальное, тревожное и необъятное «я», – и это война.

Нас окружает, призывно лижет нас шершавым языком пламя войны. Как долго будет длиться этот обморочный сон? Сколько ждать еще, чтобы в берлоге беспробудного помрачения очнулся наш некогда столь гордый и столь возвышенный дух – дух смелых и верных Родине людей?

Сколько взывать в слезах и корчах с той стороны могил нашим предкам, которые все видят, но не в силах вместить, принять, осознать позорище своих потомков, оглоушенных стайкой дерзких заезжих гипнотизеров!

Быть военным – не просто профессия. Это даже нечто большее, чем призвание. Военным надо родиться. Военные – это тип, обладающий совершенно особыми психологическими, этическими установками, общими для армий всех времен и народов. Индусы зачисляют всех военных в отдельную касту, которую они называют «кшатриями». Традиционное индусское общество знает три главные касты. Это – брахманы (жрецы), кшатрии (военные) и вайшьи (производители и торговцы). Согласно французскому исследователю древних индоевропейских обществ Жоржу Дюмезилю, индусская традиция сохранила вплоть до настоящего времени ту картину, которая наличествовала у всех индоевропейских народов в древности. Более того, Дюмезиль считает такое трехчастное деление общества и соответствующую ему иерархизацию божеств по трем категориям главной отличительной чертой древних ариев. Любопытные идеи – заметим по ходу дела – высказал Дюмезиль относительно вайнахов (чечен и ингушей), чья мифология и социальное устройство еще с древних времен были строго противоположны традиции живших рядом с ними арийцев-осетин. Вайнахи перевернули нормальные мифологические, социальные и этические пропорции, сделав из низших, аморальных полубожеств-трикстеров главных богов своего языческого пантеона. Вместе с тем они отбросили арийскую модель трехкастового устройства и т. д. Так что многие секреты настоящего времени уходят в далекое-далекое прошлое. Но это отдельная тема. Как бы то ни было, воины, кшатрии считались одной из высших каст традиционного индоевропейского общества, и есть все основания полагать, что такая модель в огромной мере повлияла на социальную структуру индоевропейских народов и после того, как большинство из них приняли христианство. Следовательно, каста воинов должна рассматриваться нами как один из важнейших компонентов государственного и социального устройства.