Александр Проханов - Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

Он укатил на тяжелом упругом джипе, а Зеркальцев, чувствуя себя в центре магических колец, поглаживал в кармане телефон с драгоценным номером шофера, Кузьмы Трофимовича.

Едва Зеркальцев позавтракал в ресторане отеля великолепным омлетом с ветчиной, свежевыжатым апельсиновым соком и чудесным душистым кофе, как в вестибюле его перехватил предводитель православного братства Василий Егорович Макарцев. Он был одет в легкий белый костюм с малиновым шелковым бантом, что делало его похожим на художника Никоса Сафронова. Он был торжествен, строг и обращался с Зеркальцевым, как опекун, который блюл интересы неопытного и не слишком расторопного подопечного.

– Вы вчера совершили неосмотрительное и опасное путешествие. Я сделал Кириллу Федотовичу Голосевичу внушение. Нельзя доверять толкованиям, совершенным впопыхах и через силу. Надо проверять, проверять и еще раз проверять. Неверное толкование может дать ход трагическим вариантам истории. Многие смерти и катаклизмы, включая убийство эрцгерцога Фердинанда и гибель «Титаника», были следствием неверных и скороспелых истолкований. Надеюсь, вы готовы? Тогда я забираю вас с собой.

– Я хотел бы отдохнуть от вчерашних злоключений, – робко возразил Зеркальцев.

– Злоключения есть результат неверных толкований, – назидательно повторил Макарцев. – Сегодня состоится важнейшее мероприятие. Мы присваиваем титул князя самому уважаемому члену нашего сообщества. После этого посвящения в нашем городе появится святейший князь, что упрочит весь монархический проект, который близок к своему завершению.

– Кто же сей уважаемый господин, кто сподобился этого вельможного титула?

– Да вы его знаете. Это глава красавинского ФСБ, генерал Леонид Сергеевич Лагунец. Он, кстати, тоже сделал Кириллу Федотовичу выговор за вчерашний вояж. – Макарцев взял Зеркальцева под локоть и повел, продолжая говорить на ходу: – По пути мы заедем на одно мое предприятие, которое я сегодня запускаю и которое согласился освятить наш уважаемый батюшка, отец Антон. Думаю, он уже на месте.

На разном от него удалении вращались концентрические окружности, загадочные кольца Сатурна, и каждое содержало в себе тайну, влекущую и губительную, и он не мог вырваться за пределы магических кругов. Был пленником странной реальности, в которой перемещался, как в жидком стекле.

Так чувствовал он, садясь в свой ХС90, направляя машину вслед черному джипу.

Они выехали за город, где струились железнодорожные пути, и оказались перед металлической призмой производственного сооружения с четкой пластикой стен. Оно напоминало современный автомобильный завод, или цех, производящий электронику, или склад дорогой продукции. Перед входом стояла охрана. Над закрытыми воротами красовалась неоновая надпись: «Оазис» и переливалась стеклянная бычья голова, в которой драгоценно дрожало солнце. Им навстречу из «лендровера» вышел отец Антон, казавшийся еще величественней и огромней, румяный, с рыжей бородой, синими острыми глазками и пухлыми могучими руками, в которых сиял крест. Макарцев радостно, развевая полы пиджака, припал к кресту, а Зеркальцев издали поклонился батюшке в черном облачении, отдавая дань его сану.

– Ну что, братие, совершим обряд освящения, прочтем очистительную молитву, да и отправимся чествовать светлейшего князя Леонида Сергеевича.

Из «лендровера» вышел шофер в подряснике и темной скуфейке, по виду церковный служка. Он постелил на черный капот машины алую бархатную скатерть. Поставил на нее золоченую чашу. Налил из фляги воды. Прилепил к краю чаши зажженную свечку. Положил возле чаши кропило, похожее на малярную кисть. Раскрыл тяжелую книгу, прилежно полистав страницы.

Отец Антон, сгибая могучий торс, поклонился, осенил себя крестом и гулко, с рокочущими руладами, произнес: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, и ныне и присно, аминь!»

Зеркальцев испытал странное оптическое переживание. Призматическое строение, пустота высокого голубого неба, стеклянная бычья голова с жидким солнцем, черный капот машины с алой скатертью и золоченой чашей казались заключенными в прозрачный голубоватый кристалл. Сквозь этот кристалл проходили не только лучи света, но и волны звука, и казалось, запахи, и даже вкусовые ощущения, оставшиеся от выпитого апельсинового сока. И все это, проходя сквозь кристалл, преломлялось, меняло свое направление, переносило сознание в соседний параллельный мир, в котором присутствовали все явления изначального мира, но поменяв свою последовательность, свой порядок и смысл, создавая затейливое отражение исходного мира.

– И солнце, на траве росистой гроздь ромашек, цветных вьюнков, в жужжащей толкотне шмелей и пчел, когда из белой тучки вдруг брызнет дождь, и все сверканье неба падет на лица, множеством улыбок откликнутся лесные уголки, где в наглухо застегнутой рубашке висит орех, а в сойке столько сини, что хватит всем в скитах иконописцам, и капельку смолы на кончик хвои воздень и понеси, как солнечный фонарик, на дальний берег речки, где отпечаток девственной стопы, и рой стрекоз шуршащих, темно-синих, которых ветер выдул из трубочки речного тростника, и ты желанный гость реки и леса, и спутник легкой тени, в которую облекшись, клен стоит, так стань же сойкой, ветром и ромашкой, а ночью стань негаснущей звездой, – гудел нараспев отец Антон, слегка покачиваясь, как это делают поэты, погружаясь в бред собственных песнопений.

Зеркальцев чувствовал плоскость голубого кристалла, в котором преломлялся мир, рассыпаясь по другую сторону волшебными звуками молитвы. Эта молитва трогала такие глубины его души, к которым не прикасался долгие годы. С тех пор как лежал на краю теплого душистого луга, держа травинку, по которой ползла красная божья коровка, раскрывала свою коробочку, выпускала хрупкие крылышки и улетала. И где-то рядом была мама, и было умиление, и нежность к молчаливому божьему существу, улетевшему на небо, и благодарность кому-то, кто подарил ему этот теплый день, высокое солнце, душистый луг и тонкую, в его детских пальцах, травинку.

– И в синих сумрачных овсах танцуют бурые медведи, и ухо лося ловит шум, случившийся за много верст, то пролетел зеленый жук и уронил себя в цветок, и мигом падают лягушки на глубину зеленых вод, и на круги от их падений взирает многомудрый сыч, моргая золотом очей, о чем молчит в лесу трава, помятая шальным копытом, и в лунке, выбитой в земле, скопилась сладкая вода, не вздумай припадать к воде, не вздумай пить из лунки темной, тотчас ветвистые рога утяжелят твой лоб звериный, и шерсть дышащие бока покроет бархатом лиловым, и глаз раскроется огромный, в который ночь вольет вино, плеснув из звездного ковша, и ты вздохнешь дыханьем зверя, ловя в холодных тростниках родные запахи лосихи, и захрустит в ночи болото, и вскрикнет златоглазый сыч.