Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6540 ( № 5 2016)

«ЛГ»

Уроки Достоевского*

Литература / Литература / Классики

Головин Юрий

Художник Юрий Селивёрстов

Теги:литература , литературоведение , критика

В январе 1846 года, ровно 170 лет назад, в журнале «Петербургский сборник» вышла в свет, принятая с восторгом самим Белинским, повесть «Бедные люди».

Впервые мир узнал имя молодого русского писателя Ф.М. Достоевского. Затем – 35 лет высочайшего духовного подвига во имя России и человечества, множество великих открытий и тончайших прозрений. Мир познал и признал его, определив в своих скрижалях первым учителем и пророком. И затем благополучно забыл. Но самое удивительное, его благополучно забыла и Россия. Сегодня, когда вовсю уже разбежался ХХI век, наваливая на нас все более серьёзные проблемы и неразрешимые вопросы, российская элита в своих философских, культурных и морально-эти­ческих метаниях живёт так, будто и не было на земле ни «Бесов», ни «Идиота», ни «Братьев Карамазовых», ни целого «Дневника писателя». Забыта и главнейшая, «капитальнейшая», по выражению самого Фёдора Михайловича, мысль, к тому же многократно доказанная и его работами, и самой жизнью, о том, что если нет Бога (совести), то всё позволено. И если человечество принимает такую логику – тотчас наступает царство Великого Инквизитора, где нет уже ни спорящих, ни страдающих, ни мечтающих, а только избранные, делающие вид, что они хранители тайны, и послушное им человеческое стадо. Не такой ли мир строим мы сегодня на земле и особенно рьяно в России?

Мне кажется, многие сегодняшние проблемы стали бы нам более понятными, на многие вопросы мы получили бы ответы, если бы вновь обратились к некоторым урокам великого русского мудреца и пророка.

Вот первая, острейшая проблема начала ХХI века: Россия и «цивилизованный мир». Так же остро она возникала и во времена Ф.М. Достоевского. И так же тогда столкнулись лбами «либералы» и «патриоты».

В 1875 году Герцеговина и Босния восстали против турецкого ига. В 1876 году поднялись Болгария и Сербия. Единственной надеждой этих славянских стран в их борьбе за свободу (а противостояла им регулярная турецкая армия, жестокая и беспощадная) была Россия. Но российские власти под напором европейской дипломатии не решались открыто выступить на стороне восставших, однако разрешили предоставить отпуск тем военно­служащим, которые выразили желание отправиться на Дунай. Наряду с офицерами в Болгарию отправились известные писатели, художники, врачи: Успенский, Гаршин, Поленов, Верещагин, Склифосовский, Боткин. Либеральная пресса, однако, открыла кампанию дискредитации как добровольческого движения внутри России, так и самой освободительной борьбы славян. Какие только аргументы не пустили в ход: и убивать, дескать, негуманно, и всякая война – зло, и зверства, чинимые над порабощёнными славянами, слишком-де преувеличены, и вообще – какое нам дело до их нужд, да и кто знает – может, под турками им лучше, чем на свободе… В унисон с нашими либералами кампания русофобии поднялась во всей Европе. Английский премьер-министр заявил даже, что Сербия, объявив войну Турции, совершила бесчестный поступок, а потом и вовсе решил попугать европейского обывателя, будто из России едут на Балканы не добровольцы, а социально опасные элементы – уголовники и социалисты, – дабы наводнить Европу.

Россию запугивали и «свои», и европейские либералы: если, мол, посмеет она выступить против Турции на стороне славян, помогать ей никто не станет, а за Турцией стоит Англия, и не только она одна.

«Не предстоит ли в самом ближайшем будущем, что мы вдруг очутимся наедине со всей Европой? – спрашивал в своём «Дневнике» Достоевский. – Ключ ко всем современным интригам лежит не там и не здесь, и не в одной только Англии, но «во всемирном заговоре» против России, предрекающем ей «страшную будущность»».

Так что же, испугаться, отступиться? – вопрошал далее Ф.М. Достоевский, и здесь же отвечал: нет! «Неслыханные истязания, зверские мучительства чинят турки над братьями нашими – у них даже появились специалисты истребления грудных младенцев на глазах матерей». Он яростно спорит с либералами и даже с самим Толстым, вернее, с его героем Левиным, заявившим в «Анне Карениной», что «…непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть», да и вообще «убивать нельзя». Нельзя! Кто же спорит, но… тогда «уж пусть турок лучше выколет глаза ребёнку и замучает его, а я уйду к Кити» – так, что ли? – спрашивает Достоевский в «Дневнике».

«Лакейства мысли у нас много, – размышляет тут же Фёдор Михайлович. – Но высшая причина нашей умственной кабалы – в нашей русской деликатности перед Европой: что, дескать, скажут там! Но даже и в Европе при всей поднявшейся там волне русофобии (Россия, дескать, главная угроза Европе и всему миру, всегда так было, стоило только начаться у нас какому-нибудь благородному общественному движению!) – даже и в Европе раздаются честные голоса». И Достоевский цитирует английского политического деятеля Гладстона: «Что бы ни говорили о некоторых других главах русской истории, освобождением многих миллионов порабощённых народов от жестокого и унизительного ига Россия окажет человечеству одну из самых блестящих услуг, какие только помнит история, – услугу, которая никогда не изгладится из благодарной памяти народов»…

Вашими бы устами, господин Гладстон… И болгары, и черногорцы, и словаки, и другие славянские народы, некогда освобождённые Россией, и особенно украинцы – плоть от плоти русского народа – сегодня сполна отблагодарили нас. Они в другом лагере, вместе с «цивилизованной» Европой, всем «прогрессивным миром», сегодня вновь ополчившимся на Россию только за то, что она помыслила жить согласно своим традициям и представлениям. Да ещё – о ужас! – помыслила бороться за своё право быть независимой.

И тогдашняя позиция Ф.М. Достоевского, его борьба за русский и славянский мир, и весь дальнейший ход истории, особенно памятные 90-е, наглядно показали, что Россия обречена быть великой державой, иначе и самой России не будет. И некому тогда остановить ни Наполеона, ни Гитлера, ни запрещённую в России ИГИЛ, ни победного шествия по миру «американских миллионщиков».

Отсюда и второй урок Ф.М. Достоевского, который не мешало бы вспомнить: «Миллион – вот истинный бог всемогущий нашей эпохи, вот истинная власть ничтожеств над Человеком».

У кого миллион, тот и император, и самодержец, ибо всё продаётся и всё покупается, размышляет Ф.М. Достоевский времён «Подростка». С истинным недоумением и растерянностью приводит он пример с Волгой. И сама великая русская река, и все её притоки с истоками чуть было не перешли навечно в частную собственность некоего Эпштейна, банкира, миллионщика. И главное, сделка эта уже была оформлена по всем ведомствам, и только случайно в Министерстве финансов какой-то упрямый Акакий Акакиевич (по преданию, немец, чиновник Михаил Христофорович Рейтерн) заметил вдруг какую-то неточность. И остановил сделку. «Поистине, – восклицает Фёдор Михайлович в своём «Дневнике», – банкиры – по меткому выражению кого-то из французов, – поддерживают государство, как верёвка поддерживает повешенного». Ему вторит друг и соратник по журналу «Время» Аполлон Григорьев. В вольном изложении его крик звучит примерно так: народился антихрист в виде материального прогресса, религии плоти и практичности… Испокон веку были два знамени: на одном написано: «Личность, стремление, свобода, искусства, бесконечность», на другом: «Человечина, материальное благосостояние, единообразие, централизация». Нет большей несвободы, чем свобода предпринимательства и накопительства, чем власть миллионщиков. Прощай искусства, литература, философия. Прощай стремление человека к познанию, к бессмертию, к Богу. Бог известен и определён – Деньги. Личности отменяются, народности уничтожаются во имя отвлечённого единородного, в форменном мундире человечества.