Оскар Курганов - Разные годы

Доронин полежал, ворочаясь с боку на бок, потом встал. Мне показалось, что он взволнован воспоминаниями. Он прислонился к дереву и сказал:

— Не о себе я тревожусь. Я о смерти и думать забыл… Мальчонка у нас тут есть… В солдатском деле молодой… Тоже сапер и мой ученик… Ушел с вечера, и нету его… А дело нехитрое — разминировать проволоку… Нету его… А?

Он подошел к часовому, заглянул в землянку лейтенанта, постоял там. Часовой с автоматом его окликнул:

— Не болтайся здесь, Костя, лейтенант не любит, когда без дела болтаются.

— Ладно, — ответил Доронин, — я лучше твоего знаю, чего любит и чего не любит лейтенант.

Доронин вернулся к кустам, где лежала его шинель.

— Нету его… Он мне дороже всего, этот мальчонка… Мы его подобрали зимой в деревушке — отца, мать немцы убили. Я ему и за отца, и за мать, и за учителя…

Доронин был старше своего ученика — Николая Орешина — чуть ли не на пятнадцать лет, но привязанность, сперва подсказанная жалостью и состраданием к «мальчонке», выросла в острую и нежную дружбу. Орешин оказался смелым и восприимчивым парнем, и вскоре он мог уже сам минировать «на носу у немца», как выразился Доронин, или находить мины-ловушки, даже самые коварные.

Но все это делалось под присмотром Доронина, а теперь Орешин ушел один — лейтенант сказал: «Пора ему выходить в люди»…

Но вернется ли он оттуда, где «выходят в люди»? Доронин не мог ни успокоиться, ни заснуть. Дружба с Орешиным избавила его от одиночества и тоски, которые угнетали на фронте больше всего. Ходил ли он ночью с миноискателем, наблюдал ли за саперами врага, трудился ли где-нибудь в лесу, сооружая окоп, землянку или блиндаж, — всегда он ощущал настоятельную потребность с кем-нибудь обменяться двумя-тремя фразами или просто пошутить, посмеяться, вспомнить славное, мирное житье. С первых дней войны Доронин приучил себя к тому, что надо с умом, осмотрительностью, хладнокровием и спокойствием идти по узкой, порой едва приметной тропе, отделяющей жизнь от смерти. И каким бы огнем ни была объята эта тропа, он шел по ней с достоинством и верой в себя, — только потом друзья ему сказали, что это и есть — храбрость и преданность Родине. Но вот тоску в себе он никак не мог преодолеть — и о чем только Доронин не передумывал в долгие ночи, в тиши землянок и траншей? Орешин избавил его от одиночества. Он был молод и так же молчалив, как Доронин. Вместе они трудились и не знали усталости. Без Орешина ему труднее будет — вот все, что я узнал от Доронина.

Вскоре послышались шаги. Доронин встал.

— Вы знаете Болотова? — спросил он. — Не знаете? Как же это так? Да это же лучший разведчик в нашем батальоне… Вот он, Вася Болотов.

Доронин ушел какой-то вялой и неторопливой походкой. И вслед за ним пошли Болотов и его автоматчики — они должны были разведать новые огневые гнезда врага. По всему видно было, что предстояло новое великое сражение. Разведчики это знали лучше всех солдат — они видели новые и новые армии. Враг к чему-то готовился, не стихал поток войск на нашей стороне.

Ночью вернулся Николай Орешин. Он три часа лежал под пулеметным огнем — враги его обнаружили и не давали подняться. Потом он полз, кружным путем, лощинами, но все же дополз. Он сбросил шинель, но ему все еще было жарко. Орешин снял и гимнастерку, теплую и влажную. Он сидел так на предутреннем холодке, вытирая краем шинели пот с лица.

Вышел старшина из землянки и увидел Орешина:

— Иди отдыхать — чего сидишь?

— Ладно, я Костю обожду, — ответил, не поворачиваясь, Орешин.

Он просидел без шинели и гимнастерки до рассвета, когда вернулись Болотов и Доронин. Один автоматчик был ранен в живот. Его несли на плащ-палатке. Он стонал, бредил и звал к себе только одного человека — Клаву. Врач осмотрел его и определил: «не опасная рана, но надо торопиться».

Болотов проник за линию фронта — он обнаружил новые орудия и пулеметы, хорошо замаскированные. Вот они — он показал шесть кружков и шесть крестиков на карте. Лейтенант пожал руку Болотова и назначил на пять ноль-ноль подъем, — надо рыть окопы и гнезда для противотанковых ружей и орудий.

Они разошлись по ходам сообщений. До подъема осталось сорок минут, и Доронин лег в землянке, довольный тем, что можно забыться коротким, но все же спокойным сном. Ему дали каши, но она показалась ему холодной, и он ее оставил. В землянке спали люди, которые уже привыкли к тому, что они должны совершать пешком длительные и тяжелые марши, зарываться в землю или бежать в атаку, ползти, переходить вброд реки, преодолевать с солдатским упорством и неутомимостью все преграды. Они знали, что победа им достается трудом, потом и кровью. Они уже убедились, что лейтенант их, Никита Романько, был прав, когда сказал им: «Помните — труд и пот питает, украшает и возвеличивает солдата, как влага ту землю, которую мы защищаем».

И уже без былой горечи и усмешки, а с горделивой верой человека, знающего себе цену и свою силу, Константин Доронин заметил:

— Ишь пехота — царица полей… Разлеглась… В пять ноль-ноль подъем, — напомнил он скорее себе, чем окружающим, и сразу же заснул.

Вот те тридцать два километра, избранные фашистами для своего нового наступления, которое они назвали операцией «Цитадель». Сюда они стянули танки «тигр» и пехоту, эскадрильи авиации и артиллерийские полки, здесь развернулась одна из грандиозных битв лета 1943 года. Это уже не три тысячи километров, на всем пространстве которых фашисты начали свое наступление против советских войск в июне 1941 года, не сотни километров, на протяжении которых враг вел наступательные бои в июне 1942 года. Тридцать два километра степной земли, лишь кое-где изрезанной балками, — вот поле наиболее ожесточенной битвы июльских дней 1943 года, направление главного удара фашистских войск на линии Орел — Курск.

Но даже на этом клочке земли враги предприняли атаки не на всей ширине тридцати двух километров, а наносили последовательные и концентрированные удары то на одном узком участке, то на другом. Они искали слабые места и наталкивались на непреодолимые «стены обороны». Стена? Это понятие может вызвать недоумение, если, плотно прижавшись к борозде уже поспевающей ржи, с пригорка взглянуть на поле боя, на огонь и дым, застилающий горизонт, услышать стоны земли, вздрагивающей от взрывов бомб, снарядов и мин, и стоны, может быть, даже предсмертные стоны наших воинов, выполнивших свой долг до конца, подошедших к краю жизни, но не отступивших, не дрогнувших, не пропустивших врага. Да, нужно представить себе ту землю, где идет битва.

Я был здесь и в дни затишья, когда наши войска трудились, готовясь к предстоящим оборонительным сражениям. Тихая и безмятежная степь, ее трудно было превратить в крепость — это не Сталинград с его бетоном и сталью, пусть взорванными, но все же домами — там оборонялись руины, пепелища, подвалы и подземные сооружения, здесь же только земля, балки, сады — хлеба колосятся, зреют яблоки и плывет волнующий запах только что скошенного сена. Но сюда, к оборонительным рубежам, в эти сады и балки, поля и пригорки люди принесли дух бесстрашия и упорства, опыт и неутомимость солдата, волю к победе, и их трудом земля поистине приобрела крепостной вид. Теперь здесь уже нет ни степей, ни садов, ни холмиков, ни дорог в обычном нашем представлении, а есть окопы и блиндажи, ходы сообщения и минные поля, рвы, таящие в себе смерть, засады и огневые гнезда и в них люди, артиллерия, танки, минометы, противотанковые ружья — все то, что создал наш народ на Урале, в Сибири, на Волге — в этих великих арсеналах войны.