Евгений Витковский - Вечный слушатель

ЛЮБЯЩИЕ

Сегодня у них - ни луны, ни балкона,

им страшен в гардинах малейший шорох.

Молча, в обнимку, лежат, ожидая

полночной смерти на мягких рессорах.

Лежат и зябнут, сцепивши руки,

веки смежа, ничего не желая.

(О как прежде сияла луна над постелью!..)

Славься, матерь-земля, славься, мачеха злая!

Под ливнем звезд разрастается громом

цикад и лягушек оркестр вековечный.

Лежат, обнявшись, молчат стесненно.

Каждое сердце - молот кузнечный.

Лежат, ожидая приезда смерти,

все прочее слуху чуждо, и зренью.

Последнее чувство живое - голод,

навеянный вянущею сиренью.

ТАК УМИРАЕТ ЧЕЛОВЕК

Благо тому, кто легко умрет,

благо тому, кто в постели умрет,

сладко заснет, никогда не проснется.

Благо мухе, погибшей в бокале крюшона.

Не дойдя до постели, до седины не дожив,

умирают, бывает, в воздухе, на воде,

бесследно ушедших земля поглощает,

и нет ни надгробия, ни эпитафии.

Умирают на колесе и в печи,

умирая, идут муравьям на прокорм,

умирают в песке, в снегу;

по именам даже ветер умерших не знает.

Благо мухе, погибшей в бокале крюшона.

Горе мухе, завязшей на липкой бумаге.

Горе мухе, которой ребенок, играя,

обрывает крылья и лапки,

и потом забывает ее на окне.

БОЭДРОМИОН

Еще хоть однажды

произнести: "Сентябрь"

вспоминая любой сентябрь

из числа пережитых.

Кувшин на пороге.

От петли к косяку

тянется паутина. Ступай

домой и выстукивай знак:

"Сентябрь".

Уже пушинки парят

над тлеющим терном.

Скоро твоя перчатка сочтет

пустые гнезда.

Потом иди. Не прощаясь, иди

дальше, вперед - и вернись.

Кто в сентябре - сентября

не избегнет, останется здесь

на сто лет за решеткой.

Вырвись. Брось.

Сотри это сонное слово:

"Сентябрь".

АМЕРИКАНЦЫ

Приходили они, приходили

иная зелень в их краях,

другой туман

приходили они, оставались:

здесь была свобода молиться

своему Богу,

и свобода - деньгам.

Приходили они, оставались,

вносили в здешнюю тишину

слово наших широт

тащили мы, словно горбы, наши воспоминанья:

октябрь - ты, охотничий рог в Уэльсе;

крылья мельницы где-то под Бредой,

мешочек кастильской земли,

Священное Писание, - а на форзаце

родословное древо:

Адам Дирлам зачал двое сыновья...

Мы грезили, мы оставались.

В едином тигле плавилось преходящее.

В едином тигле возникала разливка:

народ, жесткий, несокрушимый

как его мечта о свободе,

о праве быть счастливым

весна в Калифорнии, ее смех,

соль Атлантики в поцелуях,

жемчуг манхаттанского неона в зрачках,

мощь техасских ковбоев в ее кулаке,

неисчерпаемая, как полоса Ниагары,

чело поднимается утру навстречу,

слушает зов чужих созвездий.

ИНГЕБОРГ БАХМАН

(1925-1973)

ОБ ОДНОЙ СТРАНЕ, ОБ ОДНОЙ РЕКЕ

И О МНОГИХ ОЗГРАХ

I

Следы того, кто шел изведать ужас,

шел от страны, потока и озер

подсчитываю, ибо их завьюжит,

Бог ведает, в какой умчит простор.

Я числю все этапы одиссеи,

что всем иным скитаниям сродни,

но странник знает: близ отар овечьих

недвижно волчьих глаз горят огни.

Он навсегда с волной покончил счеты,

которая пророчила беду,

над морем колыбель его качая,

но все же видел он свою звезду.

Он шел, впивая зрением и кожей

шмелиный звон и всплески птичьих крыл,

воскресный день был всех ему дороже,

любой ушедший день - воскресным был.

Он тяжко шел проселочной дорогой,

на магистраль не выйдя никогда,

он шел к озерам, и их первичной глади,

где отвечала возгласам вода.

Но семь камней семью хлебами стали;

Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,

лишь осыпая на дорогу крошки,

для тех, кто сгинул, следуя за ним.

Опомнись! Ты бывал уже повсюду:

на родину вернись при свете дня.

О время, ты, которому не время!..

Забытое - тревожит вновь меня!..

II

Колодец. Авансцена воскрешенья,

обязан пастор проповедь прочесть.

Курить нельзя, - грядущего спасенья

достойны Тело, и Добро, и Честь.

Стоит река, ракиты отражая,

и "скипетры" цветут, ломясь в сады,

уже на стол обед обильный подан,

и час молитв окончен для еды.

Дела отложены; грядут, чаруя,

часы послеобеденного сна,

легко звенит начищенная сбруя:

лошадка нынче не утомлена.

Хозяева лежат в покоях душных,

в руке - Писанье, на устах - печать;

их сыновья, к работницам, как ливень

сходя, готовы сыновей зачать.

Утолены желание и греза,

тишь паутиной виснет по двору,

и окна дышат запахом навоза,

плывущим от околиц ввечеру.

Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;

как роза, облетает тишина,

безумит ветер красные корсеты,

и кошки пробуждаются от сна.

В туман уходят по двое, и тени

скользят с холмов недальних по стране,

и, землю обхватив, стерильный месяц

проводит с нею ночь наедине.

III

У скал - руину каменного замка

еще пока уберегла судьба,

над аркою ворот сжимает коршун

тяжелый щит державного герба.

Там трое мертвых есть за бастионом:

один власами овевает рвы,

другой швыряет бешено каменья,

еще у одного - две головы.

Кого коснется долгий черный волос

убийцей станет; возожжет вражда

пожар по их приказу - и погибнешь

еще до песни черного дрозда.

Босые духи бродят в зубьях башен,

в темницах - тени: жертвы, палачи.

Автографы туристы оставляют,

но имена скрываются в ночи.

Однако трое втайне строят планы:

когда ледник в предел отступит свой,

поставить насыпь над грядой моренной,

пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка - в прошлом: мир подлунный

в те годы был еще горяч и юн,

был высший низшим, но и низший высшим.

Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времен заносят снова,

грядущее по-прежнему старо.

И все же на околыш ты приколешь

альпийской птицы белое перо.

IV

В других одеждах жили мы когда-то:

я - в хорьих шкурках, в мехе лисьем - ты.

Еще дотоле - жили мы в Тибете

как мраморные снежные цветы.

Стояли мы без времени, без света,

кристаллами, - но в снеговой пыли,

ответствуя ознобу жизни внешней;

при первой же возможности - цвели.

Мы шли сквозь чудо, новые одежды

на смену старым покрывали нас,

мы пили соки каждой новой почвы

И знали, что приходит светлый час.

Храбры мы становились, как дельфины

как пух, легки, текучи, как вода,

Мы были то мертвы, то снова живы,

(но не были свободны никогда!)

Мы расцветали в каждом новом теле,

сулил нам счастье каждый новый плод.

(Но о тебе с тобой не говорила

я, ибо камень птицу не поймет).

Меня любил ты. Я любила тоже

прижаться телом к телу твоему,

и ночь тебе отдать, не вопрошая.