Геннадий Смолин - Как отравили Булгакова. Яд для гения

Чем больше я читал о довоенной Москве, в которой жил и работал Булгаков, тем больше убеждался в том, что писатель безумно любил Первопрестольную. Думаю, он жил там по одной-единственной причине: Москва в то время была литературной и театральной Меккой СССР. Понятно, что Булгаков при всяком удобном случае выбирался из Москвы: его тянуло на юг, на море, в Подмосковье. Но, оказавшись вне мегаполиса, он тут же начинал рваться обратно – звала душа!.. Я мог лишь угадать, что где-то здесь или там прогуливался великий писатель, Мастер. И наверное, по тем же местам совершали свои походы или променаж Эдуард Хлысталов, Всеволод Сахаров и другие поклонники творчества Мастера.

Чем больше я узнавал о напрочь забытом сегодня писателе Юрии Слезкине и о том, как он за глаза хулил своего мнимого друга Булгакова, уничижая его в своих романах, тем яснее становилось, что тот (и, наверное, не он один) действовал преднамеренно, стараясь извратить правду о Мастере. Но какую именно правду? Узнать все, что касалось отношений Булгакова с женщинами. Или то, что Мастер состоял в тайном обществе тамплиеров? Я должен был узнать эту правду, несмотря на то, что необходимые документы оказались потерянными, изъятыми или уничтоженными.

Найденное и прочитанное о Мастере не доставляло мне радости. Напротив, я испытывал страх: помимо моей воли какая-то сила увлекала меня в пропасть, в бездну. И хотя эта бездна сулила обернуться бездной наслаждений, я сопротивлялся, ибо боялся, что она меня поглотит.

Чем основательнее я вчитывался в письма и дневники Булгакова, в созданные о нем книги, чем дольше слушал его произведения в исполнении артистов, тем сильнее занимала меня одна любопытная мысль: практически все, что сотворил Булгаков, отражало борьбу двух антагонистических сил. Одна из них определяла линию поведения собственно Булгакова, подчиняла волю писателя, его поступки и определяла музыку его произведений. Вторая сила денно и нощно противостояла первой. Она подавляла Булгакова, отравляла ему радость жизни, лишала почвы под ногами, смещала шкалу ценностей – словом, была волной, подтачивающей берег, на котором закладывался духовный фундамент Булгакова. Разрушительный процесс не прекращался ни на сутки, и не столь важно было, какой лик обретала в каждый раз очередная беда, обрушившаяся на Булгакова. Было ли это вначале, когда он в 1921 году переехал в Москву и жил в «нехорошей квартире» с первой женой Татьяной Лаппа, влача нищенское существование, когда девальвация съедала немалую часть доходов от грошовых гонораров из газет или журналов. Было ли это, когда он испытывал разочарование в любви или страдал от недостатка внимания и добрых слов со стороны критиков, коллег по перу, читающей или театральной публики. Результат был один: его срывало с якоря надежды и уносило в море неопределенности. А именно этого состояния Булгаков больше всего не выносил. Кстати, в это же самое состояние депрессии я день ото дня погружался все глубже и глубже.

Нетрудно было догадаться, что я оказался физически и нравственно порабощен. В первую очередь, конечно, Булгаковом, но не им одним. Пожалуй, в не меньшей степени – кем-то другим, который незримо был рядом с ним, а точнее – между нами. Тем же самым Воландом, Азазелло или котом Бегемотом с Патриарших прудов?

Меня обуял страх. Причем этот страх не имел ничего общего с тем настроем, что я испытывал на Кавказской войне. Там страх был управляем, можно было научиться преодолевать его, потому что точно знаешь, куда идешь, зачем и что нужно сделать. А значит, есть все основания надеяться, что твоя удача, черт возьми, от тебя не отвернется и ты благополучно достигнешь цели. А этот, теперешний, страх был иным – бесформенным, всепроникающим, заполняющим каждую клеточку тела. И эта экспансия страха могла привести к неуправляемости – к панике. По мере того как я выстраивал свою собственную версию биографии Булгакова, страх усиливался. Я окунулся с головой в работу и занимался ею с усердием, какого ранее за собой не замечал. Я рассчитывал, что при таком подходе к делу не останется сил на размышления о том, что произойдет со мной, когда наконец я закончу жизнеописание.

Для этого пришлось проглотить и переварить десятки фундаментальных трудов, перелопатить гору первоисточников: документы, письма, свидетельства современников, записи театральных произведений Булгакова. Сведения зачастую были противоречивыми, но все-таки удалось собрать кучу фактов. Вот какую работу понадобилось проделать в поисках ответов на вопросы: кто такой Булгаков, кем он был, что за тайна скрывалась в его жизни. Вероятно, это очень большая тайна, иначе зачем было Попову тайно уничтожать свидетельства современников литератора и прятать документы? Я голову сломал, пытаясь распознать природу болезни, наваждений и галлюцинаций литературоведа Сахарова или лечащего врача Захарова и понять, почему со мной происходит то же самое.

Когда я заканчивал излагать на бумаге факты по теме «Булгаков и его жизнь», я почувствовал некоторое облегчение – непродолжительное, но весьма ощутимое. Болезнь отступила на задний план, давала передышку. Стало меньше раздражать несмолкающее подзванивание в ушах; ослабли приступы головной боли и тошноты: стакан водки мог в значительной мере притушить все симптомы нездоровья.

Примечательно, что они возобновились с полной силой, когда я поставил заключительную точку в своем труде. Я вынужден был посмотреть правде в глаза и признать: методика, которой я владел, и весь мой опыт аналитика СВР ни на шаг не приблизили меня к цели, я не сумел избавиться от своей навязчивой идеи, от преследовавшего меня своеобразного фантома Булгакова, образа человека, которого я никогда не знал и не должен был знать. Всякий раз, когда наступали короткие минуты просветления, и я был способен дать трезвую оценку своим действиям, я убеждался, что и не желал ничего знать о Булгакове. Короче, ощущал себя выбитым из привычной колеи, как бы зависшим над пропастью, между небом и землей.

Вот уже больше полутора месяцев я не читал газет, журналов, а общался лишь со своим лечащим врачом. Встречался только то с Хлысталовым, интересуясь, когда он достанет так необходимые мне документы, подтверждающие те или другие места в рукописи, то с врачом-токсикологом или очередным булгаковедом. А течение времени вдруг замедлялось, становясь как будто резиновым: все растягивалось до занудства, до бесконечности.

Но вот мучительные проявления болезни вернулись, и мне оставалось только продолжить свои изыскания по булгаковской теме. Хотя приходилось прикладывать еще больше сил – в разы!