Геннадий Смолин - Как отравили Булгакова. Яд для гения

«Когда В[аше] П(ревосходительство) получит это письмо, Господь уже призовет к себе пишущего эти строки. К настоящему письму прилагается, в соответствии с моим обещанием, подлинник моего Реквиема, который я приношу в дар, прося лишь взамен, чтобы он был исполнен в Вашей частной капелле ради спасения моей души».

Если предположить, что Сальери чувствовал себя настолько плохо, что мог думать о приближении смерти, то и тогда первая фраза письма поражает своей категоричностью, ибо даже опытному врачу бывает трудно исчислить дни, отделяющие больного от последнего рубежа его жизни, а ведь речь шла о немногих днях, ибо от Вены до Намешти чуть более ста километров! Случайно ли Сальери начал письмо фразой, типичной для писем многих самоубийц: «Когда вы получите это письмо…»?

Быть может, имевшаяся в его (Сальери) распоряжении доза яда была недостаточной и не привела к желаемому результату? Тогда понятно, почему в 1823 году понадобилась бритва. Во всяком случае мы теперь знаем, что уже в 1821 году Сальери собирался расстаться с жизнью и просил отслужить по нему заупокойную мессу не в городе, где он провел полвека, а в частной капелле графа.

В письме нет прямого указания на то, какими грехами была отягощена совесть Сальери. Однако трудно сомневаться в том, что у него возникла мысль о самоубийстве. И судя по изысканному стилю, ни о каком психическом заболевании Сальери и речи быть не может. А если же предположить, что и Реквием он писал «для себя» (приведенное начало его письма дает полное основание для такого предположения), то придется замысел самоубийства отодвинуть на еще более раннее время. А как мы уже говорили, почти все документальные источники связывают попытку самоубийства Сальери с его признаниями в убийстве Моцарта. Не с мыслями ли о событиях 1791 года писал Сальери свой Реквием и прощался с жизнью тридцать лет спустя, в марте 1821 года?

Здесь следует сказать также, что, пытаясь во что бы то ни стало защитить Сальери от обвинения в совершенном им поистине чудовищном преступлении, прибегали к недостойным попыткам очернить Пушкина. Поэтому особое раздражение вызвал тот факт, что к «книге трех немецких врачей», задуманной – вспомним ее заглавие – как документация смерти Моцарта, приложен полный текст пушкинской трагедии, вводимый в эту документацию.

Триумвират авторов этой книги считал, что имеет полное основание довериться великому создателю трагедии А. С. Пушкину. Вспомним, что в статье «Опровержение на критики», над которой Пушкин работал той же болдинской осенью 1830 года, принесшей «Моцарта и Сальери», он писал: «Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною». А ведь Моцарт и Сальери были именно «историческими характерами». И трагедию свою Пушкин писал, неизменно сохраняя верность высоким принципам созданной им поэтики исторической достоверности, ставшей надежным ориентиром для всех мастеров русской классической литературы и для советских писателей, продолжающих традиции, которые мы с гордостью называем пушкинскими.

А между тем в предисловии к английскому переводу трагедии музыковед Эрик Блом позволил себе, вопреки всем оценкам «Моцарта и Сальери» в истории мировой культуры, упрекнуть Пушкина в том, что он «не пожелал представить своих двух персонажей такими, какими они были в действительности», и заявил, что Сальери попросту не мог завидовать Моцарту, так как «был хорошо устроен, имел надежно обеспеченный заработок, а после ухода с придворной службы его ожидала пенсия. Почему он должен был завидовать человеку, о котором было известно, что у него нет ничего?». Можно даже пополнить перечень благ и отличий, которыми обладал Сальери. Вот перед нами его парадный (in floribus, как говорили тогда) портрет, воспроизведенный во второй книге все тех же неутомимых трех врачей (между с. 192 и 193, содержащими цитаты записи о признаниях Сальери в «разговорных тетрадях» Бетховена): «Упрямое и надменное» (это пушкинские слова – ими Сальери характеризует свое «усильное, напряженное постоянство», с которым он «предался одной музыке») лицо «первого музыканта Империи» глядит на нас с этого портрета. Грудь его украшена золотой императорской медалью и французским орденом, пожалованным ему, как и некоторым другим придворным Габсбургов. У Моцарта таких наград не было. Времена, когда он прославился как вундеркинд и был удостоен папского ордена Золотой Шпоры, давно прошли. Орден он не носил и дворянским званием, право на которое он давал, никогда не пользовался.

У Моцарта, как пишет Блом, действительно ничего не было. Добавим – ничего, кроме… ГЕНИЯ… И если бы английский музыковед внимательно прочитал столь нелепо и сурово «раскритикованное» им великое произведение русского поэта, то понял бы это, равно как и стремление Пушкина обличить недостойное чувство зависти, что он неустанно делал, начиная с юношеских стихов.

Именно это чувство толкнуло на преступление Сальери, темные стороны облика которого все более и более отчетливо вырисовываются перед исследователями. Достаточно вспомнить письмо Бетховена от 7 января 1809 года, в котором он жалуется издателям Брейткопфу на происки своих врагов, «из которых первым является господин Caльери». Биографы Шуберта описывают интригу Сальери, предпринятую им с целью помешать гениальному «королю песен» получить место скромного учителя музыки в далеком Лайбахе.

Изучение облика Сальери привлекло внимание и сблизило с Кернером и его соавторами дирижера Карле Марию Писаровица, часть изысканий которого опубликовал зальцбургский Моцартеум в 1960 году в своих Сообщениях [№ 3–4], озаглавив «Salieriana». Совершенно неожиданно в этой публикации нашелся ключ к вопросу о том, существовал ли прототип «моей Изоры». Имя это упоминает пушкинский Сальери, говоря в трагедии о ее «последнем даре», то есть о яде, которым он решил отравить Моцарта. «Осьмнадцать лет ношу его с собой», – вспоминает убийца. Писаровиц не только нашел подлинное имя любовницы Сальери, а и установил хронологию их отношений вплоть до даты смерти «Изоры». Справедливо предположив, что «последний дар» был получен от нее любовником незадолго до этого, он тем самым позволил нам считать, что Сальери носил с собой этот дар примерно (точной даты вручения ему этого страшного прощального подарка узнать, конечно, никому не дано) восемнадцать лет!!! Когда я читал работу Писаровица и вслед за автором производил этот подсчет, то был буквально потрясен той железной последовательностью, с которой «российский Данте» утверждал высокие принципы созданной им поэтики исторической достоверности.