Виктор Гюго - Что я видел. Эссе и памфлеты

Что может быть прекраснее, чем плюнуть в лицо Христу!

Один священник, некий Сегюр, назвал Гарибальди трусом. И, увлекшись метафорами, добавил: «Как луна!» Гарибальди труслив, как луна! Какая интересная мысль. И отсюда вытекают следствия. Ахилл – трус, значит, Терсит – храбрец; Вольтер глуп, значит, Сегюр – мудрец.

Пусть же изгнанник исполняет свой долг, и пусть он позволит обличителям делать свое дело.

Пусть преследуемый, преданный, освистанный, облаянный, покусанный изгнанник молчит.

Молчание – великая вещь.

К тому же хотеть заглушить оскорбление, значит, разжигать его. Все, что бросаешь клевете, служит ей топливом. Она использует даже свой собственный позор. Противоречить ей – значит ее удовлетворять. В сущности, клевета глубоко уважает оклеветанного ею. Страдает именно она; она умирает от презрения. Она мечтает о чести быть опровергнутой. Не доставляйте ей этой чести. Полученная ею пощечина доказала бы клевете, что ее заметили. Она показала бы свою пылающую щеку и сказала: «Значит, я существую!»

Впрочем, к чему и на что изгнанникам жаловаться? Посмотрите на истории. Великих людей оскорбляли еще больше, чем их. Вся история тому пример.

Оскорбление – это старая человеческая привычка; праздные руки любят бросать камни; горе всем, кто превосходит общий уровень; вершины имеют свойство привлекать молнию с неба и град камней с земли. Это почти их вина; зачем было становиться вершинами? Они притягивают взгляды и оскорбления. Этот завистливый прохожий всегда оказывается на улице; и ненависть – его основное занятие; его, ничтожного и обозленного, постоянно встречают в тени высоких зданий.

Специалисты должны были бы изучить причины бессонницы великих людей. Гомер спит, bonus dormitat; [60]но Зоил использует его сон, чтобы напасть на него. Эсхил чувствует на коже жгучую боль от укусов Евполида и Кратина. Это бесконечно малые величины, но их бесконечно много; на Вергилия нападает Мевий; на Горация – Луцилий; на Ювенала – Кодр; на Данте – Чекки, на Шекспира – Грин, на Ротру – Скюдери, а на Корнеля – академия; у Мольера есть Донно де Визе, у Монтескье – Дефонтен, у Бюффона – Лабомель, у Жан-Жака – Палиссо, у Дидро – Нонотт, у Вольтера – Фрерон 9. Слава – это золотое ложе, в котором водятся клопы.

Изгнание – это не слава, но у него есть кое-что общее со славой – паразиты. Превратности судьбы – не то, что оставляют в покое. Тем, кто подбирает крохи со столов Нерона или Тиберия, не нравится видеть сон праведного изгнанника. Как, он спит! Так, значит, он счастлив! Ужалим его!

Сраженному, распростертому на земле, выметенному прочь (это очень просто; когда Вителлий становится кумиром, Ювенал превращается в отбросы 10), изгнанному, обездоленному, побежденному человеку завидуют. Странно, но у изгнанников есть завистники. Было бы понятно, если бы высоко добродетельные люди завидовали великим невзгодам: Катон завидовал бы Регулу, Тразея – Бруту, Рабб – Барбесу 11. Но вовсе нет. Великим завидуют ничтожные. Гордые протесты побежденного не дают покоя заурядной и бесполезной бездарности. Гюстав Планш завидует Луи Блану, Бакюлар – Мильтону, Жокрис – Эсхилу 12.

В древности обидчик лишь следовал за колесницей победителя, сегодня обидчик следит за решеткой побежденного. Побежденный истекает кровью. Обидчики добавляют к этой крови грязь. Ладно. Пусть они порадуются.

Эта радость кажется тем более реальной, что она вовсе не ненавистна хозяину, и за нее обычно платят. Их тайная сущность расцветает и превращается в общественные оскорбления. У деспотов в их войне с изгнанниками есть два помощника: во-первых, зависть, во-вторых, развращенность.

Когда говорят о том, что такое изгнание, нужно в какой-то мере вдаваться в детали. Указание на некоторых особых грызунов составляет часть предмета, и мы были вынуждены углубиться в него.

Таковы незначительные стороны изгнания, а вот великие: возможность мечтать, думать, страдать.

Быть одному и чувствовать себя вместе со всеми; чувствовать отвращение к успеху, которым пользуется зло, но сожалеть о счастье, выпавшем на долю злодея; становиться мужественным как гражданин и очищаться как философ; быть бедным и восстанавливать свое положение при помощи работы; размышлять и обдумывать заранее, размышлять о хорошем и обдумывать заранее лучшее; не испытывать иного гнева, кроме общественного, не считаться с личной ненавистью; вдыхать живительный воздух уединения, погружаться в великую абсолютную мечту; смотреть на то, что наверху, не теряя из виду того, что внизу; никогда не доводить созерцание идеала до того, чтобы забыть о тиране; отмечать в себе чудесное смешение возрастающего возмущения и увеличивающегося успокоения; иметь две души – свою и отечества.

Приятно одно: заблаговременное сострадание; держать собственное милосердие наготове для виновного, когда тот будет сражен и будет стоять на коленях; говорить себе, что никогда не оттолкнешь протянутые к тебе руки. Испытываешь священную радость, давая побежденным будущее, кем бы они ни были, и обещая предоставить убежище неизвестным беглецам. Когда враг повержен, гнев складывает оружие. Пишущий эти строки приучил своих товарищей по изгнанию к тому, что он говорил: «Если когда-нибудь, на следующий день после революции, спасающийся бегством Бонапарт постучит ко мне в дверь и попросит у меня убежища, ни один волос не упадет с его головы».

Эти размышления, усложненные всей яростью превратностей судьбы, приятны сознанию изгнанника. Они не мешают ему исполнить свой долг. Скорее наоборот. Они его поддерживают. Будь тем более суров сегодня, чем более сочувствующим ты станешь завтра; рази могущественного до тех пор, пока ты не придешь на помощь умоляющему. Позже ты будешь даровать прощение только при одном условии – раскаянии. Сейчас ты имеешь дело с удачным преступлением. Покарай его.

Разверзнуть пропасть для победоносного врага, приготовить убежище врагу побежденному, сражаться с надеждой на то, что сможешь простить, в этом заключаются великие усилия и великие мечты изгнанника. Добавьте к этому преданность мировым страданиям. В том, что он не бесполезен, состоит благородное удовлетворение изгнанника. Сам будучи ранен, истекая кровью, он забывает о себе и, насколько это в его силах, перевязывает раны человечества. Вы думаете, что он предается мечтам; нет, он ищет реальность. Скажем больше, он ее находит. Он бродит по пустыне и мечтает о городах, о шуме, о суете, о невзгодах, обо всем том, что трудится, о мысли, о плуге, об игле, о покрасневших пальцах работницы в темной холодной мансарде, о зле, которое прорастает там, где не сеют добро, о безработице отца, о невежестве ребенка, о том, как произрастают сорняки в остающемся необразованным мозгу, о вечерних улицах, бледных фонарях, о предложениях, которые голод может сделать прохожим, о социальных нуждах, о несчастной девушке, вынужденной стать проституткой по нашей вине, мужчины. Размышления грустные и полезные. Вынашивайте проблему, и решение появится. Он мечтает без устали. Его шаги не теряются на берегу моря. Он примиряется с этой мощью, с этой пучиной. Он устремляет свой взгляд в бесконечность, вслушивается в неведомое. С ним говорит великий мрачный голос. Природа вся целиком предлагает себя этому отшельнику. Суровые аналогии поучают его и дают советы. Он фатален, гоним, задумчив, перед ним лишь грозовые тучи, порывы ветра, орлы; он видит, что судьба его черна, как эти тучи, что его гонители бессильны, как эти порывы, и что его душа свободна, как эти орлы.