Н. Денисов - Огненный крест

Вырастили с женой пятерых детей, выучили, сделали профессионалами. Выдали замуж дочерей за хороших профессионалов, женили и сыновей. И вот у меня 13 внуков и две правнучки. А жена-перуанка умерла от рака после нашего 43-летнего брака...

Потом пришла аграрная реформа, за гроши отняли имение. Но были у меня кое-какие сбережения, два собственных дома в городе. И вот, оставшись один, поехал я на кадетский съезд в Каракас и на свидание с братом отцом Сергием. Да, видно, в мои годы – не очень хорошо ездить далеко. Ведь мне уже 82, укатали Сивку крутые горки.

Все 63 года моей жизни в Перу с русскими почти не встречался. Нет их здесь. Как-то ездил в Лиму на свадьбу внучки, то зашел на воскресную службу в нашу православную церковь. Сооружали её русские второй эмиграции. Теперь она под покровительством греческого посольства, а священник серб. Из прихожан только двух человек нашёл русскими людьми: граф Сергей Коновницын и старушка, вдова полковника Фон Мекка, приехавшая с мужем в 1929 году, вместе с кубанскими казаками, когда и я приехал...

Переписывался с однокашниками, но переписка постепенно прервалась. Одни умерли, другие больны и не пишут. Как-то послал больше дюжины открыток с поздравлением на Рождество Христово, а в ответ получил только три.

Однажды приезжал в наши места грузинский балет, спустя долгое время был балет из Красноярска. Приятно было говорить с сибиряками, ведь я тоже сибиряк. Родился я в военном городке около Иркутска. Мой отец был кадровым офицером сибирских стрелков. Оба мои родителя, отец и мать, родом из Умани, но жили в Сибири. Отец, как я сказал, военный, а мать кончила высшие педагогические курсы в Санкт-Петербурге, была директрисой Зеленой гимназии во Владивостоке. Вот если бы Бог позволил, так хотелось бы взглянуть на Владивосток, где когда-то играл в парке Невельского, и – на Иркутск с его красавицей Ангарой и священным Байкалом... Не видал я ни Москвы, ни Питера. Но у бабушки нашей было маленькое имение близь Умани, туда мы ездили летом за вареньем... Воспоминание о чудном прошлом!

А русских, повторяю, в Перу давно нет. Вот лишь я остался здесь на всю жизнь. И много якорей задержало меня на наших горах: дети, внуки. И, конечно, их матери – хорошие подруги жизни.

Но русская душа не изменилась, в моём одиночестве не забыл, что я русский. По стенам в моем кабинете – картины русских художников, в углу киот с русскими Святыми и с лампадой, украшенный вышитым полотенцем: сохранившийся подарок моей матери. Также – Российский герб с трёхцветным бантом, портреты последних Государей, конечно, и нашего Шефа Великого князя Константина Константиновича Романова, мои старые погоны кадета... У меня «Русский уголок», поэтому я отрицаю приглашение моих дочерей, чтоб переехать к ним на жительство. У них много любви для меня, но в доме у меня много русского и я никому не мешаю этим в свои восемьдесят два года.

Чувствую себя счастливым человеком, ведь и семья-то у меня чудная – дети и внуки кровь с молоком, имена-то у них русские, но... они католики и перуанцы, говорят по-испански, как говорила с ними с детства их мать... Простите за долгописание. Ваш покорный слуга Николай Павлович Гуцаленко».

Родной брат Николая Павловича Гуцаленко, отец Сергий из венесуэльской Валенсии, рассказывал мне: «...Чтоб не забыть русский язык в своей высокогорной перуанской Арекипе, Николай закрывается у себя в кабинете, поет русские песни и декламирует стихи».

А у нас? А – дома?!

По случайности, по нелепости открываю дверь шумливой, беспардонной демократической газеты «Согласие». Снует знакомая «гвардия» прежних обкомовских изданий Тюмени и её сельскохозяйственных окрестностей. Во главе стола – самая солидная (я уж наслышан и начитан) местная «жертва сталинских репрессий», устроившаяся под огромным портретом внучка писателя Гайдара, мой прежний, бурных семидесятых лет, коллега-приятель Боря. Сосредоточен, углублен – с видом оператора настольной гильотины! Нюхом чую: пишет очередную похабель про колбасу. Сейчас все «свободные» (от кого и от чего?) журналисты, по почину редактора «Огонька» Коротича, пишут про ейную, с американской харей, колбасу. Её, заветную, у кого есть деньги (их нет у многих!), можно уже купить в большом количестве, разной закордонной копчёности-варёности, с добавками сои и рыхлой туалетной бумаги. Зато – без очередей.

Хотел было все ж окликнуть да поздороваться со старым приятелем – «Боря!». Но втискивается в проем двери бывший преподаватель марксизма-ленинизма Бурбулис: «Не мешай!»

Два младших литсотрудника «Согласия» достругивают и сколачивают гроб-домовину. «Да, для Советского Союза!» – ядовито обозревает меня колючим ястребиным оком Бурбулис. Я пытаюсь поймать его горловой кадык, напоминающий обглоданную собачью кость, хрястнуть им о дверной косяк, но ельцинский госсекретарь оказался бесплотен.

Неужели тут все бесплотные?

Но замредактора вполне зримо и телесно, с полным отсутствием комплекса неполноценности, выправляет на голове какого-то демократского посетителя кривые гвозди, часто попадая по собственным демократическим перстам, морщится. Молча. Посетитель тоже помалкивает. Но, кажется, тихо ликует, утробно радуется от присутствия, что ль, в сем популярном у определенной публики заведении? На готовой крышке домовины главный редактор турецким ятаганом кромсает краковскую колбасу, ест без передыху. Не закусывает. А по-простому, по-мужицки, пристально ест и ест!

Пахнет могильной землей, сероводородом, мышами.

На подоконнике – при постных позах – сидят долгоносики, перепончатые и членистоногие. Ведьмы и ведьмаки с ликами рукомойников возлежат вперемежку с кишечнополостными, то есть весь набор земноводных и малоизвестных гадов, нежитей и тварей, которые потом переселятся в передовицы будущей прохановской газеты «Завтра», обретя там новый эстетический и политический оттенок и смысл.

Внучок писателя Гайдара, Егор, на портрете шевелит щеками, причмокивает губами, вынимает из-за щеки шкурку одесской полукопченой, нюхает, произносит сыто и удовлетворенно, как очередную либеральную дурилку: «Ну дак вот...»

«Вот она!» – просвистел над столом углубленного в колбасную тему Бориса сорвавшийся с карниза ушан, сияя клювиком и шелестя перепонками пергаментных, цвета унылой покойницкой, когтистых лапок. Боря поднял отуманенный взор, не признав во мне старого приятеля, взмахнул сизым голубиным крылом, вылетел вон – в раскрытую полость форточки.

«Куда это он?...»

«А черт его знает!» – пробежала со стаканами на подносе крашеная девица на копытцах, пулеметно сея из-под хвоста овечий горошек...

Вышел на крыльцо. Посмотрел на триколор, радостно, от моего внимания, затрепетавший над бывшим обкомом партии, зашагал в сторону железнодорожного вокзала, где на втором пути поджидала электричка, чтоб увезти меня на недальнюю станцию, где находился мой огород при старинной избушке, периодически «инспектируемой» расплодившимися за последнее время местными воришками, бомжами.