Ирина Ершова - Странствующий по миру рыцарь. К 400-летию со дня смерти Сервантеса

А дело все в том, что вместе с Мигелем де Сервантесом Сааведрой — и я не скажу тут ничего нового — родился современный роман.

Время от времени в истории литературы происходит то, что обычно сегодня называют «кризисом романа». Но было бы вернее говорить не о «кризисе романа», а о кризисе определенного типа повествования. Сам факт не нов. Очевидно, что, когда Сервантес, перекинув мост между средневековым эпосом и ренессансным гуманизмом, предпринял свой великий труд по развенчанию мифов, рыцарские романы уже умирали. Уставшие от колдовства и невероятных приключений сии Джеймсы Бонды того времени: Амадисы Гальские и Флорисмарты Гирканские — пали под бременем нагроможденных ими чудес. А приобретать человеческое подобие начали они в «Тиранте Белом», этой, по словам Сервантеса, «сокровищнице удовольствий и залежи утех», где рыцари «едят, спят, умирают на своей постели, перед смертью составляют завещания» и где «много такого, что в других книгах этого сорта отсутствует» [54] Ч. 1-я, гл. VI. Здесь и далее цитируется по: Мигель де Сервантес. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. Перевод Н. Любимова. .

Но подобного прорыва в реальность все же было недостаточно, чтобы спасти прозу, пришедшую в полное обветшание. Особенно если принять в расчет то, что уже родилось совершенно новое повествование: плутовской роман.

С испанским плутовским романом — и это можно повторять до бесконечности, особенно если задуматься над тем, как мало это принимают во внимание за пределами Испании, — на самом деле, рождается роман в нашем современном понимании. Роман со своим собственным повествованием. Роман, который является абсолютно испанским изобретением, не имеющим зарубежных предшественников, роман, который благодаря своей новизне и способности проникать в самую толщу окружающего мира и повседневности, вскоре был переведен на разные языки и обрел бесконечное число подражателей во Франции и Англии.

Роман со своим собственным повествованием, сказал я. Повествованием, ставшим самым устойчивым литературным направлением в истории словесности — от Возрождения до нынешних дней: достаточно вспомнить, что, зародившись вместе с «Ласарильо с Тормеса», оно развивалось в течение более двух столетий, постоянно расширяя свою географию, чтобы наконец найти свое завершение в жизнеописании Торреса Вильяроэля [55] Диего Торрес Вильяроэль (1693–1770) — испанский писатель-эрудит, представитель позднего барокко. Трактатами по магии и оккультизму, сонниками, календарями снискал в народе репутацию чернокнижника. Полная живописных и нередко фантастических подробностей автобиография «Жизнь доктора Вильяроэля» (1743–1758) выдержана в традициях плутовского романа. , предвестнике «Исповеди» Руссо, и в начале XIX века обзавестись наследником в Америке: «Перикильо Сарньенто» мексиканца Лисарди [56] Хосе Хоакин Фернандес де Лисарди (1776–1827) — мексиканский поэт, писатель, журналист, борец за независимость Мексики, автор «мексиканского ‘Дон-Кихота’» — «Перикильо Сарньенто» (1816). .

Вероятно, исключительный успех плутовского романа объясняется тем, что в романе, проходившем через самые разные этапы, но столетиями сохранявшем верность своим устным корням и неизменно строившем повествование от третьего лица, появляется «я». То был не роман типов, а скорее архетипов, где автор занимает по отношению к своим персонажам позицию, близкую к брехтовскому «отчуждению». Эдакий маэсе Педро, который представляет читателям фигуры балаганчика, но сам появляться не вправе. У мастеров плутовского романа «я», напротив, непосредственно утверждало себя на фоне реальности, повествуя о ней от первого лица. Причем «я» теперь являло собой часть привычного окружающего мира. И, в сущности, ничего не добавляло к очень испанской действительности, где Паблосы сеговийские, Маркосы де Обрегон, Эстебанильо Гонсалесы не обладали достаточной мощностью, реальностью и назидательностью, чтобы стать воплощением национального гения. Народ готов был наслаждаться сполна антигероями, но не узнавать себя в них. Поэтому во времена плутовского романа, чтобы как следует танцевать по-испански, следовало обратиться к театру — к миру Педро Креспо, Перибаньеса или «всего народа»: отважных людей Фуэнтеовехуны [57] Имеется в виду пьеса Лопе де Веги «Овечий источник». … Таким образом, в середине XVIII века в Испании возник новый «кризис романа». Но на самом деле то был кризис повествования, которое благодаря Торресу Вильяроэлю обратилось к реальным воспоминаниям.

Плутовскому роману, несмотря на всю важность его вклада, не хватило четвертого человеческого измерения — измерения воображаемого. Именно его и привнес Сервантес в своего «Дон Кихота» — роман, который превосходит лучший из плутовских романов, не укладываясь в его рамки, и, хотя и является современником пикарески, остается безразличен к вкусам, стилям, настроениям, модам. «Дон Кихот» — прирожденная классика, уважением к которой проникнутся и будущие поколения, которой самой судьбой было предначертано дожить до нас, сохранить актуальность и преподнести нам поучительные уроки, далеко не исчерпавшие весь свой потенциал.

Сервантес в «Дон Кихоте» помещает воображаемое измерение в человека — во всей его ужасной и великолепной противоречивости, разрушительной и поэтической, новаторской и изобретательной, — сотворяя из этого нового «я» средство исследования и познания человека, согласуясь с таким видением реальности, где все это имеется, или, даже скорее, все это открывается.

Первый истинный любитель современной литературы, Дон Кихот, проецирует (по-пиранделловски играя мнимостями) собственные фантазии на образ Дульсинеи, вознося вульгарную действительность на уровень собственного воображения, обладающего собственной шкалой. С этого момента существу творческому позволено все. Оно утверждается во вселенной, где яблоко перестает быть простым плодом с тем, чтобы превратиться в яблоко Ньютона, Клавиленьо [58] Отсылка к одному из эпизодов «Дон Кихота», где фигурирует деревянный конь Клавиленьо. скачет со скоростью звука, из тривиального полицейского происшествия рождается «Красное и черное», а из вкуса пирожного, погруженного в чашку с чаем, возникает все человечество Марселя Пруста — подобно тому, как из плохих и хороших рыцарских романов в свое время родилась испанская и всемирная космопанорама «Дон Кихота».

В Сервантесе все уже есть. Все, что обеспечит прочность многих будущих романов: энциклопедизм, чувство истории, социальная сатира, карикатура вместе с поэзией и даже литературная критика — там, где кажется, что священник в знаменитой сцене ревизии рыцарских романов все читал, а Хинес де Пасамонте [59] Один из второстепенных героев «Дон Кихота», закоренелый преступник, пишущий в тюрьме свою биографию. в минуты, свободные от разбоя, пишет свои воспоминания. Романист же, нетерпеливо стремящийся говорить от первого лица, входит в свое собственное произведение, в восьмую главу, передав повествование третьему лицу с помощью удивительного способа кинематографического «саспенса» — романный романист, альгвасил альгвасилов… А что касается формы, «Дон Кихот» предстает перед нами как серия гениальных вариаций исходной темы, схожая с музыкальными вариациями, придуманными маэстро Антонио де Кабесоном [60] Антонио де Кабесон (ок. 1510–1566) — испанский композитор и органист. , слепым органистом и вдохновенным виуэлистом [61] Виуэла (исп. vihuela) — струнный щипковый инструмент семейства виол, распространенный в Испании в XV–XVI вв. Филиппа II, создавшим эту основополагающую технику музыкального искусства. Но великие вариации Сервантеса предвосхищают иные испанские вариации, которые в искусстве изобразительном станут тавромахией Гойи или бесконечными глоссами «Менин» Веласкеса, выполненными Пикассо.