Вера Котелевская - Статьи, эссе, интервью

Д. И.А меня в будущее приводит, наверно, форма произведения — перебрасывает мостик в какой-то другой мир, где она окажется удобной и органичной. У меня так вышло с «Твиттером». Я долго гадала, как использовать «Твиттер» для сочинения художественной прозы. Главное в «Твиттере» — даже не мелкие структурные единицы (их, конечно, не «Твиттер» изобрел), а ощущение, что эти высказывания появляются в виртуальном мире поочередно, приплывая откуда-то издалека. Я задумалась: для какой истории нужен подобный способ повествования? Как избежать ощущения, будто я просто разрезала традиционный рассказ на кусочки и выкладываю его по частям?

И тогда я написала «Черный ящик». Сначала возникла атмосфера: где-то в Средиземноморье, где все дышит отголосками древних мифов. Некая женщина занимается там шпионажем. Пусть этой шпионкой окажется Лулу из «Время смеется последним». А потом появилась идея, чтобы Лулу не рассказывала историю в линейной последовательности («Пошла туда-то, сделала то-то»), а лишь перечисляла уроки, которые извлекает из каждого события. Вместо «Я притворилась, будто слышу какой-то шум» — «Когда вы слышите то, чего не могут услышать другие, ваш авторитет сразу повышается». Именно эту неопределенную манеру повествования я и выбрала. Она допустима именно в серии дискретных донесений — то есть в форме записей в «Твиттере». Если бы я пыталась облечь этот сюжет в традиционную форму, получилась бы второсортная бондиана, что-то удручающе знакомое. Странность структуры стала главной составляющей рассказа, моим ключиком к нему.

Д. С.В «Черном ящике» мне очень понравились шпионские приспособления, которые превращают человека в подобие биоробота. Откуда взялась эта идея?

Д. И.Моя шпионка — «по легенде» красавица. Требовалось, чтобы она могла делать аудио- и видеозаписи. Но я вовремя сообразила, что ей негде спрятать технику, так как она большей частью разгуливает в одном бикини. И поскольку героиня — Лулу из «Время смеется последним», которой в 30-е годы XXI века, когда происходит действие, будет слегка за тридцать, мне стало ясно, что я попала в будущее. Это оказалось очень удобно; правда, я додумалась снабдить героиню «футуристическими» инновациями, только когда призадумалась: «О господи, как она будет шпионить, если нельзя навесить на себя технику? Стоп, поняла: техника у нее внутри!».

Д. С.А еще мне очень понравилось, что в этой ситуации ваш ход мысли совпал с рассуждениями потенциального изобретателя шпионских прибамбасов: «О боже, как неудобно таскать с собой диктофон, не вживить ли его в тело?» В вашем сознании и воображении возникла потребность и родился способ ее удовлетворить — когда-нибудь то же самое сделают изобретатели. Вероятно, это одна из задач, которые решают авторы футуристической прозы, моделируя теоретически возможные явления и события, подсказанные логикой.

Д. И.В восемнадцать лет я взяла рюкзак и поехала одна путешествовать по Европе. Когда нужно было позвонить домой в Сан-Франциско, приходилось томиться в очереди на переговорном пункте. Заходишь в будку, набираешь номер. Повезет — ответят. Но столь же часто я натыкалась на длинные гудки. Или на нескончаемые короткие. Автоответчики появились позже, когда я уже училась в колледже. То есть за время, прошедшее с рождения до студенческих лет, я стала свидетельницей всего одного достижения в области связи. А потом, как мы все прекрасно знаем, прогресс бешено ускорился.

Стало быть, я просто обязана рассказать, что́ повидала за истекший период, проделав путь от бесконечных длинных гудков до гиперслияния [11] Гиперслияние — здесь термин семейной терапии: размытость личных психологических границ в отношениях между двумя или несколькими людьми. , которое, возможно, отныне станет нормой. Кроме того, эволюция средств связи вносит значительный вклад во множество других тенденций современности: скажем, в развитие терроризма или глобализацию. А еще наводит на вопрос, который не давал мне покоя в моем первом романе «Невидимый цирк». Как культура имиджа проникает в нашу внутреннюю жизнь? Меняет ли она наше самосознание? Я целенаправленно размышляла об этом, когда писала «Смотрите на меня». И, пожалуй, все чаще обнаруживаю, что такие вопросы нелегко задавать, не устремляясь мыслями в будущее, потому что перемены происходят стремительно. Сегодняшний день — уже вчерашний: вчерашний в научно-техническом смысле. Теперь-то я это знаю.

Д. С.Назову одну тему, которую мне бы хотелось когда-нибудь раскрыть в футуристистической прозе. Мы все больше склоняемся к материализму, крепнет уверенность, будто наш разум способен полностью познать Вселенную. То есть ослабевает благоговение перед тайной, и религия как осмысленная часть нашего существования отмирает (либо, если это религиозный фундаментализм, отмахивается от тайн, вместо того чтобы к ним приобщаться); мы привыкаем к мысли, будто все «эффективное» (то есть коммерчески выгодное) заведомо этично. По-моему, эта привязанность к буквальному и доказуемому, прагматичному и подкрепленному фактами мало-помалу подтачивает в нас человечность. Какое будущее сулит нам такая тенденция? Я бы сказал: незавидное. Но, однако же, совсем не скучное.

Вообще-то я сейчас пишу роман, действие которого происходит в прошлом. По-моему, все равно, пишешь ты о прошлом или о будущем: методики в основном совпадают. Собственно, мне неинтересно описывать будущее или прошлое, если от меня не требуется ничего, кроме «достоверности». Воссоздать образ мыслей человека в прошлом? Почти невозможно, да и вряд ли стоит труда. Ведь этот образ в свое время уже существовал, понимаете, о чем я? На мой взгляд, в художественном произведении нужно показать суть нашей жизни, притом не в какой-то конкретный исторический момент прошлого, настоящего или будущего, а в любой, произвольно взятый. Да, писатели вынуждены избирать какое-то конкретное время действия, но не внушай себе, будто твоя задача — «достоверно изобразить» эпоху: это заблуждение.

Д. И.Можно полюбопытствовать, о каком периоде вы пишете и что побудило вас за это взяться?

Д. С.О деталях я предпочту умолчать — из суеверия: боюсь сглазить… Скажу лишь, что действие происходит в XIX веке. А сподвигла меня одна чудеснейшая печальная история, которую я услышал примерно в 1998 году. Много лет я пробовал воплотить этот замысел в разных формах, но ничего не получалось, а потом меня будто озарило. Я понял, как надо, и внес в замысел щепотку сверхъестественного. Поэтому, как ни странно, хотя формально это «исторический роман», я считаю его более близким к научной фантастике, чем все мои предыдущие вещи. В частности, потому, что кропотливо разрабатываю внутренние законы мира, где развивается действие.