Михаил Делягин - Светочи тьмы: Физиология либерального клана. От Гайдара и Березовского до Собчак и Навального

Точно такое же даже не сознательное игнорирование, а органическая неспособность воспринимать чувства других людей проявляется у Коха и в индивидуальном общении с людьми. Показательна попытка его интервью с Оксаной Робски, приобретшей на короткое время известность несколькими романами о жизни сверхбогатых «новых русских». Подметив ряд психологических и фактических неточностей в её писаниях, Кох пришел к выводу, что она никогда не жила на Рублевке, но явно что–то видела и, скорее всего, является подругой кого–то из рублевских дам, старающейся стать при ней приживалкой. И любезно поведал гостье рублевское прозвище таких, как она, — «жаба».

Робски возмутилась и в гневе ушла, оставив Коха, по его словам (но в этом ему веришь), в полном недоумении: он действительно не мог понять, за что на него было обижаться, когда он умно и эрудированно сказал женщине в лицо то, что, по всей видимости, оказалось правдой!

Одним из важнейших для понимания российских либералов представляется разговор, опубликованный «Форбсом» в августе 2010 года. Не кто- нибудь, а Авен обвинительно заявил Чубайсу и Коху, оправдывавшим залоговые аукционы: «Это полбеды, что вы продали эти предприятия дешево. Так этими аукционами вы сломали представления о справедливости! Вот это — беда. «Чубайс ответил: «Какая трагедия: мы сломали представление о справедливости, которое жило в голове у Авена. Так я это переживу. А представление у справедливости у народа мы сломали еще ваучерной приватизацией. Алик, скажи ему…»

И Алик сказал — главное: «Расставание с советским культом справедливости, Петя, это была плата за рыночные реформы. И за приватизацию, в частности».

«Рыночные реформы» в современном либеральном сознании возведены в самоцель, в культ, насколько можно понять, именно потому, что для либеральных реформаторов они являются простым синонимом личного обогащения и личной власти. Используя этот термин или читая его в высказываниях либералов, не стоит забывать его содержательный перевод.

И, глядя на либеральных реформаторов, даже удалившихся от дел и наслаждающихся отдыхом, часто милых и благообразных, совсем не похожих на гитлеровских мясников или безумных маньяков из фильмов ужасов, не стоит забывать, что эти люди сделали с нашей страной и со всеми нами.

И что они еще хотят сделать — и сделают обязательно, если их не остановить.

Не случайно в один из Дней памяти и скорби Кох заверил нас, что гитлеровский план нападения на Советский Союз и массового истребления нашего народа был не более чем планом «превентивного упреждающего удара, и что Сталин хотел напасть на Европу, а Гитлер его опередил, это был акт отчаяния со стороны Германии».

Кох с пафосом вопрошал (и при каждом удобном случае, похоже, вопрошает до сих пор): «Зачем бессмысленно контратаковали под Москвой…? Почему

не оставили стратегически абсолютно не важный Ленинград?»

Не далее как в июне 2015 года во Львове он воодушевлял приунывших свидомитов: «Терпите и дождетесь развала России».

Похоже, Кох возложил цветы на могилу Банде- ры и разрекламировал это действо в соцсетях не только чтобы больнее оскорбить ненавидимые им страну и народ и еще раз упиться пьянящим чувством безнаказанности, но ив силу своей глубокой близости с выродками, вбивавшими гвозди в головы людей, распиливавших и сжигавших их заживо, насиловавших и убивавших детей на глазах матерей.

Просто он истреблял нас по другим методичкам, — и гордится своей эффективностью.

Когда Рунет только не проклял его, он пообещал вслед за могилой Бандеры посетить могилы других гитлеровских прислужников, — Власова, Краснова, Шкуро и фон Паннвица.

Правоверный реформатор Кох, заслуживший восторг Чубайса и отличающийся от других либералов, по–видимому, лишь своей искренностью, будет и дальше истово славить своих героев.

Много лет назад, в середине «нулевых» на одном из приемов ко мне подошел человек со смутно знакомым лицом и, вежливо поздоровавшись, оглушил меня изысканно выраженной просьбой никогда о нем не вспоминать. Обещание далось тем более легко, что я действительно, несмотря на все усилия, никак не мог его вспомнить; когда же окружающие подсказали, что это был Козырев, ельцинский Министр иностранных дел, казавшаяся поначалу столь странной, неожиданной и нелепой просьба стала органичной и естественной.

Однако этим летом персональный пенсионер из Майами Козырев, дождавшись кончины Е. М. Примакова, сам напомнил о себе — и так, что выполнить обещание «не вспоминать» его стало уже невозможно. В статье в «Нью — Йорк Таймс» призрак из либерального склепа фактически обвинил Россию в ядерном шантаже Запада и призвал его к вмешательству во внутренние дела нашей страны (разумеется, исключительно в виде «помощи» российскому народу, когда он «снова поднимется с колен», и «твердости» «в восстановлении территориальной целостности Украины»),

Козырев родился в 1951 году, еще при жизни Сталина, в Брюсселе, где его отец–инженер работал в советском торгпредстве.

По всей видимости, родители четко сориентировали его на возвращение на «загнивающий Запад»: по возвращении в Москву он учился в испанской спецшколе. Это был умный выбор: среди носителей английского языка как наиболее широко изучаемого наблюдалась серьезная конкуренция, немецкий и французский в мире были не очень сильно распространены, а испанский давал наилучшие перспективы в силу своей сравнительно малой распространенности в Советском Союзе и большой — в мире.

Возможно, свою роль сыграла и сравнительная легкость изучения — недаром сам Козырев говорил о себе в момент поступления в институт как о человеке «без серьезных знаний» (его успехи в учебе характеризуются, например, тем, что выпускник испанской спецшколы не упоминал в последующем о владении испанским языком, ограничиваясь английским, французским и португальским).

Поступить в институты, готовящие специалистов для отношений с зарубежными странами, было непросто: помимо характеристики от партийных органов^надо было выдержать еще серьезный конкурс, в котбром у молодого Козырева (если верить его словам) просто не было шансов.

Выход был найден элегантный: после школы Козырев пошел на завод «Коммунар» слесарем- сборщиком. Оборонный характер завода гарантировал защиту от армии, рекомендацию давали не тщательно проверявший кандидатов райком

партии, а парторг цеха; само же поступление в «идеологически значимые» вузы осуществлялось почти автоматически — вне конкурса, на классовой основе, по «рабочей квоте».