Виктор Криворотов - Русский путь

Но каковы бы ни были обстоятельства создания этой теории, другого марксизма у нас нет, мы его не знаем. Десятилетиями вдалбливаемый в народные умы канонический образ Маркса, марксизма, революционной теории довлеет над общественным сознанием вне зависимости от того, насколько мы образованны или, скажем, читали Маркса. И потому–то, хотим мы этого или не хотим, догматическая' реакция на перестройку в обыденном сознании так или иначе тяготеет к отождествлению ее с самой революцией, с «истинным» марксизмом, а радикальные экономические лозунги перестройки тем самым — с «контрреволюцией». И здесь не помогают разговоры о нэпе или о Бухарине, ведь «прекрасно» известно, что нэп был «вынужденной мерой», что Бухарин «призывал наживаться», а многолетняя пропаганда аскетизма, жертвенности и бедности прекрасно легла и срослась с общинными идеалами архаической, маргинализуемой части русского крестьянства, откуда совсем недавно вышли многие. В конечном же итоге нас закабалили собственные примитивные представления о марксизме, а его призрак приобрел' над нами зловещую власть, превратившись в призрак догматического коммунизма. Терзаемые собственным демоном, не умея справиться с идеями, нами же порожденными, мы срослись с марксистской идеологией, сроднились с ней как со своим собственным проклятием.

И потому–то разворачивается перестройка на зыбкой, почти не существующей грани между контрреволюцией и реакцией, жертвуя поминутно то одному, то другому богу. И все это с особой яркостью высвечивается в прессе, которая все более смелеет в своих высказываниях и оценках, едва–едва оправляясь от старого страха оказаться обвиненной в «немарксизме». Общественность уже давно приготовила к сожжению набитое соломой чучело бородатого классика, пытаясь избавиться таким образом от гнетущей власти призрака еще совсем недавнего прошлого. Но — тщетно, тщетно… Идеи коммунизма прочно угнездились в массовом сознании, и вот уже оно, постепенно пробуждаясь, мечет громы и молнии, требуя прекратить, застопорить, запретить… За такой реакцией на перестройку видны вполне понятные интересы бюрократической административной системы и тесно связанных с ней социальных групп. Массовое сознание такого рода в определенном смысле — это «сознание раба», материализовавшееся в реальном действии и противодействии людей и общественных групп.

В былом призраке меж тем все отчетливее проступают черты, близкие к традициям русского самодержавия, но что–то постоянно мешает дать честный и беспощадный ответ на вопросы: кто мы все–таки есть и где мы находимся? Это «что–то» имеет вполне определенные очертания: даже первые робкие попытки анализа послеоктябрьской истории базируются на концепциях доминирующей роли государства, которые принадлежат классической плеяде русских историков (начиная от Соловьева). Однако, с другой стороны, широко известно и то, что подобная концепция, с точки зрения существующего и укоренившегося понимания марксизма насквозь идеалистична, она попросту противоречит материалистическому пониманию истории.

Так возникает отчуждение от собственной истории, истинный смысл и логика которой остаются непознанными, незамеченными. А вместе с этим исчезает и историческая память — способность осознать смысл того, что было, и не повторять одно и то же вновь и вновь. С утратой памяти история превращается в вечное повторение, она как бы движется по замкнутому кругу. Общества, попавшие в него, не способны выйти за его пределы, и в этом случае отчуждение от собственной истории не вина историков, а следствие более глубинных процессов. Призрак догматического коммунизма, терзающий нас сейчас, обретает в этих условиях смысл отчужденных сил истории, господствующих над страной уже столетия, направляя течение исторического времени в уготованное ему русло.

Исходный пункт этого движения спрятан в вековых глубинах. Логика будущего времени тогда еще творилась, формируя ложе той великой реки жизни, на берегах которой мы взросли. Восходит это движение к временам Батыева погрома, конца Руси Киевской, постепенного зарождения Московского царства. Именно тогда в силу сплетения исторических обстоятельств возникла уникальная ситуация — могучий внешний толчок, сдвинув внутренний баланс социальных сил страны, направил историческую работу следующих столетий на подавление неуемной волюшки удельной феодалыцины, утверждение на земле Русской перенесенной из Золотой Орды восточной деспотии Цветущая Русь — Гардарика, страна тысячи городов, оказалась окончательно сломлена. Инструментом и проводником новой политики стала при поддержке монголов княжеская власть, использовавшая свой шанс для того, чтобы предотвратить собственное непрерывное ослабление перед растущей мощью свободных городов, которые во многом играли ту же роль, что и их западные собратья, ставшие впоследствии основой правового общества, рыночной экономики, то есть всего того, что мы теперь связываем с понятие» «Запад».

С этого момента история России обрела новую логику, которая была отлична от того, что зарождалось на Западе и много позже было отражено Тьер- ри, Гизо, а затем и Марксом в представлениях о борьбе классов и сословий. Европа в этом смысле была ярким подтверждением теории Гегеля о развитии свободы в человеческой истории. Волею судеб главным лейтмотивом и доминирующим принципом движения русской истории стало развитие так называемой отчужденной свободы, то есть несвободы, подавления. Конечно же, несвобода в качестве основного принципа развития — это нонсенс. Несвобода, даже выступая в качестве черного рабства, всегда и везде есть не что иное, как взнузданная свобода. Чем обширнее свобода, тем сильнее взнуздывающее ее и повелевающее ею рабство. Соединенные, скованные одной цепью свобода и рабство сформировали, переплетаясь, извилистую линию судьбы России, определили ее особый, не похожий ни на что исторический путь.

История России — это непрерывная борьба линий свободы и подавления. В этом смысле Соловьев был первым, кто понял, что история наша — это как бы непрерывная конкуренция государственного и частного (личного) начал при ведущей роли первого. Государственное начало стремилось подавить, подчинить своей воле. Личное же — выскользнуть из–под этого пресса подавления или по крайней мере ослабить ярмо, чтобы приобрести хотя бы относительную свободу. В этом причина сперва наметившегося в истории России, а затем и образовавшегося раскола между государством и обществом. Мы уже упоминали раскольников, которые вместе с другими вольными людьми ринулись в неизведанные просторы Урала и Сибири, спасаясь от диктата государства. В этих безмерных просторах, а иногда и на опасном порубежье государство было вынуждено давать волю русской свободе на почетных условиях классической феодальной привилегии. Так появились русское казачество, существовавшее одновременно с заскорузлым Московским царством, унылой боярско–царской Московщиной. Просторы Урала и Сибири, покоренные, скорее вопреки государственной природе, русской вольницей, неожиданно обрели размах мировой державы, и с того момента начало мудреть и Московское царство, которое в лучшие времена поощряло своих вольных слуг, призывая их на службу царю и Отечеству. Поощрять — поощряло, но и било оно крепко, награждая крепостью вырвавшуюся вольницу. Так случилось с раскольниками Урала, хотя даже в этой ситуации русская свобода несла свою ношу. Уклад самоуправления, индивидуального владения землей, унаследованный от старины, породил промышленность — первооснову петровских реформ, зародив в дальнейшем начала капиталистического производства.