Лев Данилкин - Клудж. Книги. Люди. Путешествия

– Что ж, пожалуй, вы правы. Наверное, вам лучше все-таки придумать какой-то другой текст для моих обложек. Прощайте.

В 1983 году Грэм Хэнкок, специальный корреспондент The Economist в Восточной Африке, пошел в кино. Дело было в Найроби, в зале давали премьеру спилберговского фильма об Индиане Джонсе – «Индиана Джонс: В поисках утраченного Ковчега». Герой Харрисона Форда, археолог и авантюрист, охотится за некоей святыней древних иудеев. Неожиданно тема показалась Хэнкоку любопытной, и он решил разузнать, что на самом деле случилось с этим Ковчегом. К его изумлению, выяснилось, что Ковчег Завета – тот самый, со скрижалями, выданными Яхве Моисею у подножия Синая, – в самом деле существует и, более того, хранится совсем рядом, в соседней Эфиопии. Так утверждает церковь, и никто никогда не оспаривал это. Следующие несколько лет Хэнкок посвятил журналистскому расследованию – и, пожалуй, преуспел; во всяком случае, на задней обложке его книги о приключениях Ковчега в Эфиопии вынесена цитата не то из Times , не то из Guardian : «Харрисон Форд, лопни от зависти».

Я наткнулся на нее случайно в Сринагаре, где, кстати, находится гробница Иисуса Христа; шкаф хозяина одной тамошней гостиницы ломился от книжек, подробно описывавших пребывание Христа в Кашмире; среди этих серьезнейших трудов обнаружился и томик Хэнкока, оказавшийся там, по-видимому, в силу того, что в эфиопской Лалибеле – сюрприз – тоже есть могила Христа; наверное, кто-то побывал там, затем узнал про сринагарский Розабал и привез сюда эту книгу. Между странными, отвергнутыми официальной наукой местами, очевидно, возникает мистическая связь; маяки во тьме «общеизвестных истин», они указывают друг на друга и образуют некое подобие пути – если, конечно, вы реагируете на еретические книжки. Я – нет, но Sign and Seal оказалось самым увлекательным журналистским расследованием из всех, что мне попадались; это история человека, скептика от природы, одержимого странной (но невероятно правдоподобной) идеей. В тот момент, когда я дочитал первую главу «Знака и Печати», я уже был ни в каком не Сринагаре, а в Лалибеле.

Просыпаюсь в аспидной тьме от театрального ощущения – вибрирующий воздух полон звуков… и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда… словно сотни инструментов звенят в моих ушах… Этот странный аудиокоридор приводит меня сначала к подножию горы Абуни Йозефа, а затем к северной группе лалибельских церквей; там, в предрассветных сумерках, я застаю совершенно дантевскую картину: по глубоким каменным траншеям стелются призраки в белых одеждах, их десятки, может быть, сотни, они скользят по вырубленным в скале лестницам, застывают на папертях, ютятся в нишах, облепляют края ям. Это души, слетевшиеся не то на Страшный суд, не то на загробный пир. Существа молятся и поют, поодиночке и хорами, по книгам и наизусть, на серебряном эльфийском языке; восходящие потоки воздуха разносят дивные звуки по округе, и иллюзия, будто звон издают сами церкви – каменные эоловы арфы, – вовсе не кажется обманом чувств. Сухая трава, которой покрыты конические крыши круглых хижин-тукулей, вспыхивает золотом – из самого глубокого колодца, как пинбольный шарик, выскакивает солнце.

До Эфиопии надо додуматься – идея просто взять да и поехать туда, как в любую другую экзотическую страну, обычно натыкается на ментальный блок: все восьмидесятые в новостях гоняли кадры с провалившимися детскими животами, шевелящимися в иссохших глазницах насекомыми, ООНовскими палатками посреди марсианского пейзажа… Именно такой – иконой голода – Эфиопия осталась в коллективном сознании Запада, и кому какое дело, что ни гражданских войн, ни засух здесь не было уже лет двадцать. Вряд ли сейчас найдутся лучшие – менее шокирующие европейца – ворота в Африку; кроме того, Эфиопия – редкое в Черной Африке место, где, оказавшись единственным белым на весь город, ты не чувствуешь себя, как собака, забежавшая в корейский ресторан; аборигены, конечно, реагируют на появление инородного объекта, но скорее сдержанно, чем агрессивно, сервильно или с экзальтацией; эфиопы воспринимают себя как избранный народ, и поэтому им свойственно определенное высокомерие, даже презрение к иностранцам, к белым в том числе. Пожалуй, про них можно сказать, что они ведут себя как люди, которые, несмотря на то что сейчас дела у них идут не слишком блестяще, по-прежнему обладают чем-то таким, чего у других не было и не будет.

Никто не попадает в Эфиопию просто так. Хэнкока привел туда Индиана Джонс. Великому русскому эфиописту Болотову в молодости выдали в библиотеке вместо заказанной книги грамматику, содержавшую амхарский шрифт. Гумилев оказался там, потому что знал, что туда уехал Артюр Рембо. Вавилов отправился туда искать мировой центр распространения культурных растений. Шотландский путешественник Брюс – истоки Нила. Англичанин Тахир Шах – копи царя Соломона. Португальцы посылали туда посольства, чтобы найти христианское царство священного Иоанна, слухи о котором будоражили средневековую Европу. Сами эфиопы палец о палец не ударяют, чтобы приманить к себе посторонних, хотя совершенно очевидно, что одна рекламная кампания – фотография Имет-Гого на Пикадилли и Бета-Георгис на заборе парка «Зарядье», – и здесь будет туристов больше, чем во всех африканских странах, вместе взятых. Половина туристов сбежит на второй день, потому что в Эфиопии лютуют блохи, но половина останется. Ну а что блохи? Говорил же Давид Саулу: «За кем ты гоняешься? За мертвым псом, за одною блохою» (1 Цар. 21:15).

Эфиопы всерьез относятся к библейской истории (настолько, что до 1974 года в конституции страны было записано, что власть в стране должна принадлежать представителю династии, основателем которой был сын царя Соломона и царицы Савской) и сознательно увековечивают ветхо и новозаветные события на своей земле. В теории городок Лалибела является проекцией Иерусалима – хотя на практике гораздо больше похож на Иерусалим оригинальный, чем то, что демонстрируют в Израиле. Гондар выглядит ирреально, в Аксуме есть нечто зловещее, а вот Лалибела источает благообразие. Иноки в свеженамотанных тюрбанах, похожие на факиров, метелками смахивают с ковриков несуществующие пылинки и протирают скалы влажными ветошками; старые карги с вязанками хвороста бредут – не иначе как со съемок «Двенадцати месяцев» в «Гензель и Гретель» – по горным тропам; школьницы с молитвенниками позируют для обложек журнала «Благочестивая отроковица». Вокруг церквей чистота такая, как будто ты попал не то что даже в Голландию, а внутрь иконы; это странное ощущение усугубляется тем, что ландшафт копирует «иконные горки», а паломники выглядят воскресшими Лазарями.