Валентин Зорин - Мистеры миллиарды

При таинственных, отнюдь не выясненных и по сей день обстоятельствах Рузвельт был внезапно убран с капитанского мостика американского государственного корабля и заменен воплощенной посредственностью, «галантерейщиком из Миссури», как называют в Америке Трумэна. Но это произошло лишь тогда, когда опасные бури и рифы великого кризиса и войны остались позади.

Теперь посмотрим, в какой обстановке появилась в Белом доме еще одна «белая ворона». Полтора десятка лет господства самодовольных иллюзий военного и политического превосходства, убеждение в том, что наступила эпоха, которая войдет в историю человечества как «век Америки», завершились внезапным и горьким для промышленно-финансовых воротил пробуждением. Советский прыжок в космос был не только выдающимся научно-техническим достижением, которому суждено стать вехой в новейшей истории человечества. Он символизировал собой утраченные иллюзии тех, кто в усердии не по разуму вознамерился повелевать миром, уповая не незыблемость американского превосходства во всех областях.

Злобный интеллектуальный карлик Трумэн, самодовольно ограниченный филистер Эйзенхауэр на поверку оказались политическими банкротами. С беспокойством, граничащим с паникой, властвующая американская элита обнаружила, что жизнь обогнала их, а XX век никак не хочет превращаться в век Америки. Раздались вопли о национальной катастрофе, о безнадежном отставании страны, об угрозе национальному существованию Америки.

Национальному существованию Соединенных Штатов, конечно, никто не грозил. Но тот факт, что к концу 50-х годов соотношение сил на мировой арене сложилось отнюдь не так, как того хотели и на то рассчитывали те, кто заправляет сегодняшней Америкой, стал бесспорным для всех. В вашингтонских политических салонах заговорили о необходимости «мучительной переоценки» прежних доктрин, концепций, идей, о необходимости новых людей, которые изыщут «новые стимулы». Так в овальном кабинете Белого дома — официальной резиденции американского президента — появился Джон Кеннеди.

Иными словами, речь идет не о политическом феномене, не о случайном и прихотливом изгибе линии политических судеб, не о невесть откуда взявшейся «маске на лице Америки», а о событии, явившемся результатом определенных процессов, отражением нужд, иногда осознанных, а чаще неосознанных, правящего класса. В трудных для него ситуациях второй половины XX века ему понадобился в роли рулевого не провинциал-самоучка, главным достоинством которого является луженая глотка и железные локти, а человек, способный и подготовленный к изощренному политическому маневрированию. Таким человеком и был Джон Фитцджеральд Кеннеди — 35-й президент Соединенных Штатов Америки. Из того же теста был и его брат Роберт. А силы, двигавшие его в Белый дом, руководствовались теми же соображениями, что и при выборе его старшего брата.

Альберт Эйнштейн незадолго до смерти дал интервью, которое не может не поразить глубиной и тонкостью высказанных суждений. Вопрос, заданный Эйнштейну в ходе этого последнего в его жизни интервью, был своеобразен и интересен.

— Скажите, метр, — обратился к нему журналист, — чем объяснить столь явное несоответствие: человеческий ум на нынешнем этапе своего развития оказался в состоянии проникнуть в святая святых природы — тайну атомного ядра. Но тот же самый ум человеческий на том же этапе своего развития оказывается не в состоянии оградить людей от ужасных, поистине апокалипсических последствий этого. Чем вы можете объяснить такое несоответствие?

— Мне б не хотелось, — ответил ученый, — чтобы то, что я сейчас скажу, было воспринято как парадокс. Я Альберт Эйнштейн, а не Бернард Шоу, и никогда не был так серьезен, как сию минуту. Для меня ответ на ваш вопрос ясен. Он заключается в том, что наука политика — вещь гораздо более сложная, нежели наука физика.

Слова эти произнес ученый, сложнейшие теоретические построения которого в области физики, по словам специалистов, по зубам не каждому из них. Какой же сложной, по мнению автора теории относительности, является политическая наука — в том случае, разумеется, если это наука, — коли она сложностью своей, по мнению Эйнштейна, превосходит даже физику!

Правда, не каждому эта мысль может показаться очевидной. Не случайно Эйнштейн боялся, что его ответ будет сочтен парадоксом. Иные обыватели, которым и в голову не придет, за чайным столом сидючи, манипулировать физическими формулами, осуждать ученых за то, что они вывели их так, а не этак, или, еще того хуже, высказывать свои пожелания, а то и требования, как сия формула должна, по их мнению, выглядеть, зато с легкостью в мыслях необыкновенной, непререкаемой безапелляционностью и претензией на обладание истиной в последней инстанции готовы сформулировать любой политический рецепт, начертать любую политическую схему, выдать на-гора простое решение любой из сложнейших политических проблем. .

Прости их, господи, ибо не ведают они, что творят! Впрочем, что касается господа, то он-то, может, их и простит. Простят ли народы, которые по милости таких политических кустарей не раз обрекались на огромные страдания и лишения?

Тем более опасны в политике кустари-одиночки, этакие политические Журдены, не подозревающие подчас всей сложности стоящих перед ними задач, пытающиеся подменять ползучим эмпиризмом, апелляцией к тому, что с их точки зрения является «здравым смыслом», научный подход к решению многоплановых и нелегких политических проблем современности.

Сложен механизм современной политики, многотрудны ее проблемы, вынуждающие подчас просчитывать десятки, а то и сотни вариантов. С каждым годом усложняются задачи, встающие перед государственными мужами. Их решение требует огромного искусства, знаний, научно точной и обоснованной методологии. На одних способностях и талантах, даже если они и наличествуют, ныне уже не выскочишь. Если не доскональное знание каждой из проблем, то хотя бы понимание сложности их, умение к ним подойти — этого ожидали от молодого, получившего неплохую подготовку нового президента Соединенных Штатов Америки.

Надо думать, что выбор тех, кто имеет в Америке право такого выбора, который пал на сенатора Джона Кеннеди, и был результатом репутации интеллектуала, прочно закрепившейся за этим выпускником Гарвардского университета. Уже в ранней юности проявил он склонность к углубленным занятиям. На университетской скамье обратил на себя внимание большим интересом к исторической и политической литературе. Беллетристика не пользовалась особой любовью молодого Кеннеди. Репутация «книжного пьяницы», как называла своего второго сына мамаша Кеннеди, прочно закрепилась за ним и в последующие годы.