Тарик Али - Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

Несколько десятилетий спустя я записал беседу с Эдвардом Сайдом в Нью-Йорке. Мы согласились с тем, что для двадцатого столетия определяющим стал 1917 год. Для меня эпохальным событием была Русская революция [6] Октябрьская революция. , для него Декларация Бальфура. Коллапс первой и триумф второй тоже как-то связаны с тем, что произошло в Нью-Йорке и Вашингтоне 11 сентября 2001 года.

Я никогда по-настоящему не верил в Бога. Даже самое короткое время и даже в возрасте от шести до десяти лет, когда я был агностиком. Это неверие было инстинктивным. Я был уверен, что вне нас нет ничего, кроме Космоса. Возможно, это происходило оттого, что мне не хватает воображения. В нежные благоухающие жасмином летние ночи, задолго до того, как в мечетях разрешили использовать громкоговорители, достаточно было наслаждаться тишиной, смотреть в мерцающее небо, считать падающие звезды и внезапно проваливаться в сон. Призыв муэдзина ранним утром был похож на будильник с приятным звонком.

Если ты неверующий, у тебя много преимуществ. Когда работавшие в доме слуги, родственники или двоюродные братья грозили мне Божьими карами — «Если ты будешь так делать, Аллах разгневается» или «Если ты не сделаешь этого или того, Аллах накажет тебя», — я никак не реагировал. Ну и пусть гневается и наказывает, бывало, говорил я себе, но Аллах никогда этого не делал, и я думаю, что именно эта пассивность с его стороны и укрепила мою веру в то, что его не существует. Вот вам пример развития в раннем возрасте скептицизма в качестве побочного продукта вульгарного эмпиризма.

Мои родители тоже были неверующими, также неверующим было и большинство их близких друзей. В нашем доме в Лахоре религия не играла почти никакой роли. Конечно, были и те, кто исповедовал ислам, но даже они делали это как-то скромно и без всякой суматохи. Во второй половине прошлого века большая часть образованных мусульман приняла современный способ жизни, они осознали, что организованная религия является анахронизмом. Тем не менее отделаться от старых привычек было трудно: поборники добродетели скромно совершали омовения и возносили пятничные молитвы. Они также ежегодно постились в течение нескольких дней, обычно как раз перед появлением молодого месяца, отмечающего конец священного месяца Рамадана. Я сомневаюсь в том, что в больших городах весь месяц постилось больше четверти населения. Жизнь в кофейнях шла своим чередом. Многие говорили, что постились для того, чтобы получить преимущество при раздаче бесплатной еды, которая скупо выдавалась в конце каждого дня поста в мечетях или на кухнях у богачей. В пригородах цифры были несколько ниже, поскольку работать на открытом воздухе без пищи, а особенно без воды, когда Рамадан совпадает с летними месяцами, очень тяжело. Однако окончание Рамадана праздновали все.

Однажды, думаю, осенью 1956 года, когда мне было двенадцать лет, я подслушивал одну послеобеденную беседу у нас дома. Детей, как и слуг, считали глухими и не замечали, что было нам на руку, и мы накопили уйму информации, не предназначенной для невинных детских ушей. В данном случае мою сестру, двоюродных братьев и сестер и меня хорошенько попросили заняться чем-нибудь где-нибудь в другом месте. Мы в смежной комнате начали хихикать, когда услышали, как одна тупоголовая тетя с хриплым голосом и костлявый дядя громким шепотом ругают моих родителей: «Мы знаем, что вы неверующие, но этим детям нужно дать шанс… Их надо научить нашей религии».

Рано я расхихикался. Несколько месяцев спустя, был нанят наставник, чтобы учить меня Корану и исламской истории. «Ты здесь живешь, — заявил отец. — Тебе следует изучить эти тексты. Тебе следует знать нашу историю. Впоследствии ты будешь поступать так, как захочешь. Даже если ты отвергаешь все, лучше точно знать, что именно ты отвергаешь».

Совет достаточно разумный, но в то время я расценил его как лицемерие и предательство. Как часто в нашем доме слышал я разговоры об идиотах, чаще всего, родственниках, с их предрассудками, которые ненавидят Сатану, толком не зная, что это такое, и почитают Бога, а у самих просто нет мозгов, чтобы в чем-то сомневаться. И вот теперь меня заставляли изучать религию. Я вознегодовал и решил саботировать этот процесс.

До меня в то время не доходило, что решение моего отца, должно быть, связано с каким-то эпизодом из его собственной жизни. Быть может, он вспомнил религиозный эксперимент, которому был вынужден подвергнуться в том же возрасте. В 1928 году, двенадцатилетним мальчиком, он сопровождал свою мать и ее старую кормилицу (самую старшую и самую доверенную горничную моей бабушки) в паломничестве с целью выполнить хадж. Тогда, так же как и теперь, женщины могли посетить Мекку только в том случае, если их сопровождало лицо мужского пола старше двенадцати лет. Мужчины из семьи, но постарше, категорически отказались. Моему отцу, младшему мужчине в семье, не оставили выбора. Старший его брат, самый религиозный член семьи, никогда не позволял отцу забыть это паломничество. Его письма, адресованные моему отцу, всегда приходили с приставкой аль-хадж (ходжа, паломник) перед именем адресата, что всегда вызывало взрыв веселья за чайным столом.

Десятилетия спустя, когда все поры саудовской элиты начали сочиться нефтедолларами, мой отец часто вспоминал нищету, свидетелем которой стал во время хаджа, и страшные истории, которые рассказывали многочисленные паломники, они не были арабами, и их ограбили по дороге в Мекку. В «донефтяные» времена ежегодное паломничество было одним из основных источников дохода для местных жителей. Часто они пополняли свои скудные средства за счет хорошо организованных нападений на временные жилища паломников. Сама церемония свершения хаджа требует, чтобы паломник пришел в Мекку, завернутый в кусок простой белой ткани, без всякой другой одежды: все ценности нужно было оставлять снаружи. Местные банды особенно умело воровали часы и золото. Вскоре более опытные паломники сообразили, что собой представляют эти «чистые души» Мекки, и начали принимать меры предосторожности, и разразилась война умов.