Тарик Али - Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

А как обстояли дела с экономикой? Ответ дан в тюремных записках Прамудьи Ананта Тура:

«К 1965 году, когда Сукарно был свергнут, появилась новая конкурентоспособная сила в виде многонационального капитала, нашедшая в Индонезии источник сырья, дешевой рабочей силы и широкого рынка сбыта. Это был рычаг, который использовал Сукарно, но даже он, мечтавший об Индонезии, обладающей политическим суверенитетом, экономической независимостью и культурной целостностью, не был способен контролировать многонациональный капитал» [190].

Как и КПИ, многонациональный капитал набросился на Яву, как голодный хищник. Сухарто и толпа, поддерживающая новый режим, были счастливы жить за его счет. Но высотные здания, вскоре закрывшие горизонт в Джакарте, не могли залечить глубокую травму, от которой все еще страдала страна. Призраки убитых коммунистов, политзаключенных, семьи выживших, немногие ссыльные, которым удалось бежать за границу, малочисленные интеллектуалы, чувствовавшие вину за то, что существуют, и настоящие виновники, совершившие убийства, — все они способствовали усилению эскапистских [191]фантазии о новом режиме, держащимся на западном капитализме и здешнем страхе, который Бенедикт Андерсон позднее окрестил «гнилой режим» [192].

Семья экзарха [193]и его ближайшее окружение богатели день ото дня. Политические чистки 1965–1966 годов создали фундамент для систематической деполитизации страны. Политика строго контролировалась, и граждане были напуганы.

Сухарто регулярно «переизбирался подавляющим большинством голосов». В «Нью-Йорк Таймс» было подчеркнуто, что никаких серьезных нарушений избирательного процесса в Индонезии не зафиксировано. Большинство инакомыслящих были в тюрьме, и только изредка их слова мелькали в прессе. Следующая беседа на Буру в 1978 году между журналистом из Джакарты и Прамудьей Ананта Туром была если и не типичной для того времени, то весьма поучительной. Стремление разделить политику и культуру было почти безрассудным:

Журналист:Вы все еще верите, что литература не может быть отделена от политики?

Прамудья:Так же как политика не может быть отделена от жизни, а жизнь не может быть отделена от политики. Люди, считающие себя аполитичными, не отличаются от других, просто они ассимилированы течением политики. Это нормально. На протяжении истории литературные работы становились политическими и наоборот. Люди должны расширять свое понимание и принять тот факт, что политика и политические партии связаны со всем, что имеет отношение к власти. Пока человек остается социальным животным, он будет участвовать в общественной деятельности. Посмотрите на яванских литературных классиков, разве они не поддерживают структуру власти своего правительства? Я говорю о том, что политическая работа может также быть литературной.

Журналист:Политика грязна?

Прамудья:Есть грязная и чистая политика.

Журналист:Вы хотите что-либо сказать о десяти годах вашего заключения?

Прамудья:Не десяти, а тринадцати. Я отношусь к этому периоду, длившемуся почти тринадцать лет, как к одному из следствий процесса национального становления.

Журналист:А ваши собственные чувства? Личные переживания?

Прамудья:Они не важны. Как индивид, я совершенно не важен в этом процессе.

Журналист:Что если индонезийское общество не захочет принять вас обратно? Что вы думаете об этом?

Прамудья:Очень просто — я всегда хотел уехать. Как однажды сказал Амир Пасарибу: «Лучше быть иностранцем за рубежом, чем чужим в своей собственной стране».

Пока Вашингтон был доволен, власть Сухарто оставалась практически неограниченной. А пока был доволен Вашингтон, довольны были также Лондон, Бонн и Канберра. Резня миллиона индонезийцев уже продемонстрировала то, что чувствительность западных политиков и ученых мужей из СМИ практически атрофировалась, почти все они понимали «необходимость маленькой перестрелки». Страна, закрытая для своего собственного народа, была всегда открыта для иностранного капитала. Сухарто гордился собой, потому что он, а не Сукарно принес экономическое процветание на архипелаг.

Теперь все находилось под его контролем: политика, экономика и армия. Официальная исламистская партия получала средства от государства, и несколько лет спустя Сухарто, который первоначально проявлял слабый интерес к религии, начал выставлять напоказ свою религиозность. Этот поворот не понравился ни «Нахдлатул Улама», ни «Мухаммадья». Никто не хотел, чтобы эта партия получила «монопольные права на ислам». «Нахдлатул Улама» ушла в оппозицию. После помощи в уничтожении КПИ лидеры «Нахдлатул Улама» решили, что они, и только они могли теперь заполнить политический вакуум в стране. Они начали проповедовать добродетель терпения. Теперь они поняли, что Сухарто предал их надежды. В 1975 году индонезийская армия была послана оккупировать Восточный Тимор, бывшую португальскую колонию, требовавшую независимости.

В 1974 году демократическая революция началась в Португалии, ветхая диктатура в Лиссабоне была свергнута. Одной из причин революции явились освободительные движения в Анголе, Мозамбике и Гвинее, сильно повлиявшие на молодых португальских офицеров и солдат. Либеральные военные, пришедшие к власти, твердо решили освободить колонии, во-первых, в Африке, а потом и на Индонезийском архипелаге. Радикальное национально-освободительное движение «Фрейтилин» начало вести борьбу в Восточном Тиморе, и было очевидно, что его поддерживало большинство тиморцев. В это время США был нанесен серьезный удар в виде триумфа «Вьетконга» в Сайгоне, поэтому меньше всего они хотели, чтобы в Восточном Тиморе победила партия левого толка. Сухарто и его генералы стали добровольными инструментами варварской стратегии Империи. Снова должна была пролиться кровь.

Треть населения острова погибла в результате массовых убийств, пыток и голода. Политики в Вашингтоне и Канберре почти не реагировали на зверства, происходящие в Восточном Тиморе. Репрессии здесь проводились по команде офицеров, на чьих руках еще не высохла кровь от убийства почти миллиона своих собственных граждан. На этот раз, чтобы оправдать уничтожение христиан, в Индонезии широко использовалась исламистская риторика, а в Восточном Тиморе католические иерархии говорили о необходимости вторжения на остров, чтобы освободить его от коммунистов, возглавлявшихся «Фрейтилином» [194].

При поддержке Запада Сухарто и его банде снова сошло с рук массовое убийство. У Вашингтона и Лондона не было претензий к преступному режиму в Индонезии. В те дни при защите интересов западных стран никто не призывал к гуманности. Но пришел день, когда толпы вновь начали собираться на улицах, а индонезийские генералы и их покровители в Вашингтоне столкнулись с выбором: вырезать еще один миллион индонезийцев для защиты власти коррумпированного лидера и его клана или нет? Ответ был «нет». «Холодная война» закончилась. Китай уже являлся динамично развивающимся капиталистическим государством. И всего лишь несколько пятен обезображивали «великое солнце» американской гегемонии. Вашингтон мог позволить себе быть великодушным. Сухарто разрешили свергнуть, а Австралию уполномочили послать войска под флагом ООН в Восточный Тимор с целью контролировать кровожадную индонезийскую милицию. Поражение в Восточном Тиморе заставило военных думать больше о том, как показать силу в своей стране.