Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Но человечество отдохнет и заслужит покой только тогда, когда оно перестанет существовать. Ни на секунду раньше.

Что же пожелать китайцам в конце этих дневников, которые, впрочем, и не должны иметь конца, потому что я надеюсь еще побывать в Китае? Одного — чтобы скорее провалилось в тартарары акционерное общество. А оно обязательно провалится.

18 ноября 1978 года в джунглях Гайяны погибло свыше девятисот американских граждан, которые создали там поселок, названный Джонстауном — в честь их руководителя, протестантского священника Джеймса Джонса.

Если бы где-то внезапно вымерло все население небольшого городка, то туда устремились бы врачи, чтобы выяснить, какая же болезнь его поразила и как предотвратить распространение такой болезни. Но здесь, в Джонстауне, не было ни моровой язвы, ни чумы, ни неведомой хвори.

Здесь люди погубили себя сами.

Невозможно установить, кто из них покончил с собой добровольно, кого к этому принудили против его желания, а кого и просто убили. Когда прибывшие в Джонстаун специальные команды разбирали, чтобы похоронить, груды трупов, они находили среди них целые семьи — многие родители и дети умерли, держась за руки, стараясь теснее прижаться друг к другу. Погибшие, как и их вождь, были безусловно вменяемыми. Там лежали белые и черные, молодые и пожилые, маленькие дети и глубокие старики, высокообразованные и малограмотные…

Присмотримся же к случившемуся повнимательнее.

Джеймс Уоррен Джонс родился в 1931 году в городке Линне штата Индиана. Отец вернулся с Первой мировой войны больным, жил на пенсию. Мать в юности готовилась стать антропологом, получила хорошее образование, но затем пошла работать на фабрику. Семья его была по американским понятиям бедная, уровень ее обеспеченности был существенно ниже среднего. Сведения о родителях Джеймса скудны и, вполне возможно, не имеют никакого отношения к становлению его характера. Так, отец участвовал в деятельности ку-клукс-клана в Линне — видимо, весьма успешной, так как негры боялись даже показаться в этом городке. Мать была, видимо, особой экзальтированной — однажды она видала вещий сон, согласно которому ей суждено было родить гения, который исправит наш грешный мир, — этот сон будто бы и послужил причиной того, что она бросила антропологические занятия в Африке и стала строить семью. Насколько можно судить, отец, умерший, когда Джеймс был еще маленьким, значил для мальчика гораздо меньше, чем мать; во всяком случае, в предсмертные минуты он звал ее, а не отца.

Рассказывали о детстве и юности Джеймса Джонса разное, преимущественно «пустяки». Ну, а мы с вами, читатель, что помним о том своем возрасте, кроме «пустяков»? А если не «пустяки», то кому же мы на свете, кроме наиближайших людей, доверим свои детские мечты, страхи, сны, молитвы, открытия?

Вот сосед рассказывает после трагедии о Джонсе: «Мы его знали хорошо с того времени, когда ему было лет шесть, потому что он выкрикивал ругательства, когда проходил мимо нашего дома… Для меня у него были особые ласковые слова, когда бы мы ни встретились на улице вблизи наших домов. „Доброе утро, сукин ты сын“, — так он меня приветствовал, и я гонялся за ним, потому что он был лет на двенадцать младше. Мою мать <���…> всегда шокировали его выражения».

Но другой образ мальчика рисует статья, появившаяся в 1953 году в Ричмонде, штат Индиана:

«Маленький мальчик увидал бредущего оборванца и подошел к нему. Оборванный незнакомец не поднял взор, когда мальчик спросил, где тот живет… В конце концов обтрепанный рыцарь дороги пробормотал:

— У меня нет ни одного друга на свете. Я готов на все махнуть рукой.

Мальчик, едва окончивший первый класс, поглядел на усталого, измученного старика и твердо сказал:

— Что вы говорите, мистер? Бог друг вам и я друг вам. И мама поможет вам найти работу.

И „мама“, миссис Линетта Джонс, так и сделала. Этот случай обновления человека, потерявшего надежду, оказался важнейшим моментом в жизни Джеймса Джонса. Его любовь к человечеству и его желание помогать несчастным неотвратимо вели его к сану проповедника».

Кому верить? Кто пишет правду? И так ли важно, в конце концов, был ли мальчик хулиганистым или сердобольным? Да и сколько угодно мы знаем случаев, когда в одном ребенке соединялись противоположные качества! И ничего — получались вполне безвредные, а порой и хорошие люди.

Учился Джонс посредственно, хотя и был тем, кого называли «способными», то есть вроде мог бы и преуспевать в учебе, но не то ленился, не то не могли его заинтересовать…

Был он в детстве довольно одинок — отец много болел, внимания сыну не уделял; мать на работе… Он вырос на улицах, вспоминает его соученик…

Подростком Джонс интересовался деятельностью церквей — а их в Линне было шесть, — представлявших разные вероисповедания. Мальчику разрешали ходить в любую церковь — и он посещал все, так что никто не знал, в какую именно церковь он отправится в то или иное воскресенье. Он любил играть со сверстниками «в церковь», причем себе брал роль священника, читал проповеди и цитировал заповеди, а от остальных требовал, чтобы они изображали молящихся; к этим играм он относился очень серьезно, добиваясь от других детей беспрекословного послушания… В компаниях и играх любил и умел верховодить. Вот что вспоминает о нем сосед (увы, задним числом): «Он умел произнести хорошую проповедь. Я работал футах в двухстах от их местожительства. Он собирал там с десяток малышей и шагал с ними <���…> строил их в шеренгу и заставлял их маршировать. Он, бывало, бил их палкой, и они визжали и плакали. Я говорил: „Что же неладно с этими ребятишками, что они такое терпят?“ Но на следующий день они снова приходили играть с ним. Что-то было в нем притягивающее. Я сказал жене: „Знаешь, либо он принесет много хорошего, либо кончит тем же, что Гитлер“».

Религиозность, пусть и неопределенная, но очевидная, привлекла к Джонсу внимание, и соседка взяла его под свое покровительство, познакомив с учением назарейской секты — одной из ветвей протестантизма.