Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Но тогда была другая армия, вот в чем штука. Тогда, несмотря да же на Афган, пропаганда войны не лилась из всех телевизоров полным ходом. Тогда – не считая Афгана – армия была похожа на игру в войну, на заповедник дубизма, на огромный плац, где салабоны занимались бессмысленной шагистикой; солдат использовали для строительства генеральских дач или для бесконечного подметания, и все это было как-то понарошку. При первом дуновении свободы офицеры побежали из этой армии кто куда – в кооперативы, в ларьки, в охранники. Сегодня все обстоит иначе – мы гордимся невероятной мобильностью, клянемся превратить Америку в пепел, упиваемся каспийскими стартами ракет «Калибр НК». В такое время из погибшего на войне солдата на до делать государственного святого. Обстоятельства его гибели нельзя скрывать ни в коем случае – это самоубийство. Если контрактник отправился в Сирию – о добровольности этого шага можно спорить, но будем считать его добровольным, – он не может повеситься из-за девушки или погибнуть в драке с однополчанином. Он пал смертью храбрых, и никак иначе. Если признать его самоубийцей, священник откажется его отпевать, что и случилось в станице Гречная Балка. С воинами, павшими на фронте, так не поступают.

Вот в этой межеумочности – которая кому-то наверняка кажется залогом умеренности, способности вовремя остановиться и вернуться в прежний формат жизни – и кроется причина глобального неуспеха так называемой русской весны, переходящей в сирийскую осень. Если вы уже разбудили в людях худшее (кому-то кажется – лучшее), отжали Крым и начали войну на востоке Украины, если вы полтора года кричите о бандеровцах / бендеровцах, распятых детях, чудовищной хунте, истребляющей свой народ, и американцах, развязывающих войны по всему миру ради нефти и доллара, – постарайтесь соблюсти хотя бы стилистическую цельность, потому что нельзя переместить центр тяжести своей политики на Ближний Восток и сделать вид, что никакой Украины не было. Нельзя говорить: «Мы всегда поддерживали Порошенко» – после полутора лет издевательств над Поросенко и Яйценюхом (последний еще и воевал в Чечне). Нельзя сделать вид, что не было Надежды Савченко и дикого вранья о ней. Нельзя теперь потравливать Стрелкова, будь он хоть маньяк, хоть убийца, потому что мы догадываемся, с чьего благословения он действовал, и еще лучше понимаем, что без этого благословения никакого Стрелкова не было бы ни в Крыму, ни в Славянске. Либо вы воюете – и тогда вы отвратительны, но последовательны, и у вас есть отвратительные, но искренние сторонники; либо вы занимаетесь тотальной имитацией по всем фронтам, и тогда вас не любит никто, и пусть вас не обманывают цифры рейтинга, который рисуют ваши же подчиненные.

Солдат на войне погибает, потому что совершает подвиги, а не вследствие травм, несовместимых с жизнью. Травма, несовместимая с жизнью, – это тот стилистический диссонанс, внутри которого мы живем: когда женщину-библиотекаря сажают за журнал «Барвинок» – киевскую «Мурзилку», где кому-то примерещился флаг «Правого сектора» (обещают выпустить, но верится слабо). Когда ненависть зашкаливает, а искренность преступна; когда сначала на мерзавцев опирались, а потом их кинули. В результате у власти нет и уже не будет идейных сторонников – в ее ряды вербуются только те, на ком действительно не поставишь никакую пробу; те, кто уже поняли, что надо вести себя как можно хуже – и будешь патриотом. Потому что единственный человеческий поступок или вера в свои людоедские убеждения – уже совершенно непростительны. Кто захочет умирать за такой стиль? За него и жить-то уже никому не хочется.

С Украиной, кстати, ничего подобного не случилось. Там хватает своих глупостей и даже преступлений, да и воровства, несмотря ни на что. Но к войне там относились – и относятся – серьезно. Может быть, потому, что это был вопрос выживания для страны, а не для правительства.

Так и вышло. Сравните, как встречали Савченко в Киеве – и как фактически не встречали обменянных на нее Ерофеева и Александрова в Москве. Для Украины война оказалась священной (у этого есть свои минусы, но речь сейчас не о них), для России – гибридной. Что до культа героев – с этим у России все традиционно плохо в последние лет тридцать, если не больше; попытки сделать народного героя из Моторолы успехом не увенчались – тут фактура, против которой не попрешь. Гибридность – она и есть гибридность, на всех уровнях, от культуры до эротики.

«Тотальный диктант» обречен. Это было ясно уже тогда, когда с подачи «Комсомольской правды» (брезгливость удерживает меня от упоминания конкретной публицистки) началась масштабная дискуссия о том, могут ли организаторы «Диктанта» привлекать Дину Рубину к составлению текстов. Претензий к Рубиной было две: 1) она гражданка Израиля; 2) в ее текстах – других, не предлагаемых к диктовке, – встречается ненормативная лексика. Обе эти претензии не просто выглядят надуманными (сказал бы кто даже во времена Александра III, что гражданство писателя может рассматриваться как его достоинство или недостаток! Не будем читать Тургенева, потому что он много времени проводит во Франции, а в рассказе «Стук, стук, стук» встречаются слова «что-то слабо пукнуло»!). Они в высшей степени характерны как попытка идеологов влезать в то, что им неподконтрольно, регулировать – и портить – то, что им не принадлежит. «Тотальный диктант» – негосударственная акция. Ее придумали новосибирские филологи, конкретно – Ольга Ребковец. Это уж потом оказалось, что участвовать в ней хотят миллионы в России и десятки тысяч за рубежом. Но говорить о попытках навязывать населению с помощью «Тотального диктанта» некие чуждые ценности – значит вообще не понимать сути этого мероприятия. Все тексты «Диктантов» лежат в открытом доступе. Ценности, которые там утверждаются, – это любовь к родному краю (в диктантах Алексея Иванова и Захара Прилепина), к культуре и просвещению (текст Рубиной) или к грамотности как таковой (текст вашего покорного слуги). И предполагать, что сами имена сомнительных авторов несут в себе яд разложения, могут только параноики, каковые сегодня, впрочем, определяют тренд.

Тотальность государства – в отличие от тотальности «Диктанта», которая означает лишь его доступность всем гражданам независимо от возрастов и профессий, – как раз и состоит в желании оседлать все сколько-нибудь массовое. Так уже произошло с «Бессмертным полком», который выглядит классической низовой инициативой – его активно продвигала, например, томская телекомпания ТВ-2, чье вещание прекратилось 8 февраля этого года. Телекомпания не нужна, но инициатива понравилась и огосударствилась, в чем, собственно, нет ничего дурного, – остается лишь пожелать, чтобы марш людей, желающих почтить память отцов и дедов, не превращался в манифестацию любви к власти. А ведь очень многие пытаются представить полумиллионное шествие «Бессмертного полка» именно как демонстрацию лояльности, что само по себе кощунственно. «Наши мертвые нас не оставят в беде», – сформулировал еще Высоцкий, но выстраивать из этих мертвых постамент для нынешних российских властей как-то этически неправильно, нехорошо как-то. Равным образом и превращать «Тотальный диктант» в средство распространения государственной идеологии значит приватизировать уже и язык, а он, напомним, естественная и врожденная собственность любого, кто живет на этой территории, пишет на этом языке и думает на нем.