Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

И еще один кластер, совсем уж странный. Почему конец затянувшегося царствования, которое ни одной проблемы не решает, а только все вымораживает, оттягивая неизбежные кризисы, так фатально связан с Крымом? Почему «мрачное семилетие» Николая I, до полусмерти напуганного заграничными революциями, увенчалось Крымской войной, утратой Севастополя и сменой власти, вследствие чего в России начались наконец реформы и произошел небывалый культурный и научный подъем? Почему именно Крым оказался «точкой силы» и как связаны между собой крымский кризис и чудовищная в своей чрезмерности расправа над совершенно безобидными диссидентами? Ведь «болотное дело», дело «Pussy Riot» и дело Петрашевского выглядят несколько даже навязчивыми историческими параллелями, хотя ни от участников митинга на Болотной, ни от фурьеристских разговоров в кружке Петрашевского для государства не проистекало ровно никакой опасности. Разумеется, задним числом можно найти объяснение всему, но, воля ваша, таинственная связь истории с географией не дает мне покоя. Я не задаюсь вопросом, почему Николай Павлович не встречал в своей деятельности сколько-нибудь серьезного сопротивления и заморозил всю Россию своими светло-голубыми очами до состояния полной неконкурентоспособности: слава богу, за десять лет реформ многое наверстали и вырвались вперед, хотя стали в конце концов палачами Польши и вырастили у себя отчаянных террористов. Я только спрашиваю: почему самая буквальность этих совпадений так внятно подчеркивает наш замкнутый круг?

А чем кончится – понятно, чем кончится. Кластер – вещь жестокая. Неотменимая, как продуктовый набор советских времен.

Без комментариев. Кажется, это самый точный из моих прогнозов: еще в конце февраля я спорил с другом-прозаиком на ящик коньяку (которого не пью), что Россия заберет Крым, а он все не верил и твердил про Будапештский протокол. А в марте я уже раздавал этот ящик друзьям (которые пьют). Мне-то он зачем? Мне и правота моя не нужна, меняю правоту на хорошее настроение.

От автора. Эта книга когда-нибудь обязательно будет написана, хотя, возможно, и в другой стилистике. Но другой стилистики для исторической эпопеи у нас пока нет, как нет, увы, и другого сюжета.

Тютя победоносно обедал в «Жан-Жаке», где еще за два года перед тем победоносно обедала либеральная сволочь. А – где была теперь либеральная сволочь? по домам сидела прижамшись, а то по автозакам. Некому было и на улицу выйти, чтоб напомнить: куда катитесь?! Теперь кому давали пять, кому семь суток, а кому и домашний арест: гуманно, а стыдно. Вроде и посадили, и не герой. Теперь в «Жан-Жаке» сидел Тютя, которого либеральная сволочь никогда не признавала ни за поэта, ни за художника, ни за мыслителя. И – копилось в Тюте, кипело: отольется же вам всем, белоленточные. Теперь – отливалось: шли на Крым, стальным охватом брали полуостров, закидывали мост на Керчь, отменяли «Оскар» в трансляции. И Тютя уж писал везде, где мог, – в Фейсбуку, в «Известия», в «Спутник погромщика»: наш, русский Крым! наша, русская Украина! Не будут бендеровцы топтать мать русских городов! Он так и писал: бендеровцы, словно жители Бендер или дети Бендера. Так – унизительней выходило.

Хорошо елось Тюте, неплохо и пилось, а особая услада была в гнусности. Из гнусности, бывает, такая лирика делается, что куда иному чувству доброму. Сладость гнильцы, упоение мерзоватости: Бодлер, мня, падаль! Ведь знал, лучше многих знал: не топчут мать никакие фашисты-бандеровцы, и даже в самом Крыму немногие рвутся под Россию. Но ужасть как нравилось принадлежать к худшим, словно лизнуть под хвостом самого Диавола; ужасть как нравилось им всем, хорошим, показать дулю от победительного Плохиша! Ведь за что не любили Кибальчиша? За то, что много про себя понимал. Вы все хорошие, вы со мной не играете, вы знать меня не хотите – так вот же я, Плохиш, на какой теперь стороне! Мы, русские, проигрывать не приучены, мы долго утирались, но теперь мы нация победителей. Мы всему миру несем территориальную целостность. Славные этапы: Бородино, Сталинград, Сочи, Нехотеевка – и ведь как знали же, поганцы, в каком месте устроить пропускной пункт! Все русофобы мира про нас говорят плохо, так мы же будем наконец плохими, как того хотят русофобы! Будем хуже всех – кому, как не нам, и уметь! Ведь пишет же сама, сама… страшно произнесть…

«Не о майдана русофобском сброде, где русофобам свет зеленый дан, в моем поется русском переводе “Переведи меня через майдан”». Удивительна способность гения так своечасно сходить с ума.

«Мы русские, нам свобода не дорога, нам великое дело подавай!» – писал Тютя, задыхаясь от аппетита, и все твиттили и ретвиттили, а уж какие люди теперь френдили! Довольно, побыл либералом, побыл черносотенцем – пора и завоевателем: в армии не служил – хоть тут наверстаю.

И еще взял немного фуагры, и чавкал нарочно. Но никто не оборачивался.

Наступал полковник Воротынцев на Крым, радуясь, что наконец-то вместо паркетной шагистики досталось делать правильное военное дело, и не под командой мебельщика с бабами, а по приказу самого что ни на есть Чрезвычайного, который, правда, нехорошо улыбался, словно что-то свое обо всем этом понимал; ну да им видней, а наше дело солдатское – защищай женщин и детей да охраняй территориальную целостность; и шел, шел от самой границы, и все никак не мог развидеть женщин и детей, которых целостность надо бы ему защитить. Милиция при виде его поднимала руки, но улыбалась нехорошо, как и Чрезвычайный. В Харькове и Донецке встретили его хорошо организованные женщины и дети с солью – хлеба, сказали они, у них нет и долго теперь не будет. Но улыбались тоже не очень хорошо и, разойдясь, тотчас принялись что-то жевать. Полковник предложил им хлеба, и они робко отщипнули по кусочку, но есть не стали.

Так дошел Воротынцев на своем танке до самого Крыма, и разбегались от него люди с флагами – и с украинскими, и с российскими – и невмочь было додумать Воротынцеву, кто шибче бежал. Все шибко бежали. В самом Крыму увидел он военных без знаков различия и решил было, что это и есть те самые насильники с Запада, которые топчут мать, – но они так на него посмотрели, что он сразу понял: свои. Никто другой так смотреть не умел.

– Вы чьих же будете? – робко спросил полковник Воротынцев.

– Чьих надо, – сказал человек без знаков, и досмекнул Воротынцев: спецназ.

– Дак а я на што ж? – спросил он, разведя руками на полный размах.

– А штоб женщин и детей, – пояснил спецназовский.

– Никак не понял, – честно доложил полковник.