Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Проявляется сходство, во-первых, в том, что Город несводим к механическому скоплению улиц, переулков, площадей. Он всегда имеет своё лицо, свою неповторимую индивидуальность.

Не менее существенен и другой момент. В сознании людей город по праву ассоциируется с камнем. Хотя изначально та же Москва была в значительной мере деревянной (а потому неоднократно горела), не случайно всё же выразительной характеристике российской столицы веками служит эпитет белокаменная. По всей вероятности устойчивость этого эпитета в нашем общем сознании обусловлена не только цветом, но и прочностью материала, лежащего в основе строений московской исторической сердцевины. Точно такая же незыблемая прочность присуща и стержню, лежащему в основе человеческой души, человеческого духа.

Потому представляется совершенно не удивительным, что в одном из фрагментов последнего, посмертно опубликованного романа Терца «Кошкин Дом» (в этой книге писатель, кстати говоря, возвращается к теме реинкарнаций, перебрасывая таким образом мостик к своей ранней «Гололедице») образ души напрямую оборачивается образом Москвы.

С виду этот короткий текстовый кусок воспринимается сухим перечнем московских улиц, районов, архитектурных городских сооружений дореволюционной и советской эпохи.

Согревает, однако, эту внешне беспорядочную совокупность «первых попавшихся созерцательных названий» (такую характеристику упомянутому реестру даёт сам автор) пробивающаяся сквозь неё пронзительная лирическая струя. Именно она даёт

Терцу основания обозвать упомянутый фрагмент книги стихотворением в прозе. Именно её течение сопрягает по звуку предельно отдалённые друг от друга точки земного шара: «Новогиреево. Новые Гебриды»; «Ямайка. Якиманка». Именно её подспудная энергия, преодолевая заслоны из шероховатых переименований (вроде: «Улица Алексея Толстого») или громоздких понятийнолексических монстров (вроде: «Андроньев монастырь у заставы Ильича»), помогает, несмотря ни на что, расслышать задушевную словесную мелодию, нежно скрепляющую всю композицию этого текста: «Солянка. Стромынка. Ордынка. Остоженка. <���…> Трёхгорка. Зарядъе. <���…> Домниковка. Божедомка. <���…> Зацепа. Самотёка. Разгуляй. Тёплый Стан».

А теперь, под занавес, зададимся игровым вопросом: какой из уголков Москвы более всего похож на Андрея Донатовича Синявского?

Понятное дело, что на сей счёт могут быть разные мнения, но автору этого текста представляется, что более всех московских уголков на Синявского похож Хлебный переулок, где Андрей Донатович прожил значительно дольше, чем Булгаков на Большой Садовой, чем Окуджава на Арбате, и где, к сожалению, до сих пор нет никакой мемориальной доски, увековечивавшей бы память писателя.

Эффект обманчивой тишины – существенная черта, роднящая фигуру Синявского с духом этого места.

Переулок, являющийся частью московского тихого центра , с виду представляется предельно укромным, умиротворённым. Тем не менее, стоит лишь пройти от Хлебного несколько шагов – и мы попадаем на оживлённую Поварскую, а эта улица прямиком выводит нас на вечно неугомонный Новый Арбат. Если же мы проделаем несколько шагов от другого конца переулка, то попадём в дворик Никитского бульвара, где стоит замечательный старый, дореволюционный памятник Гоголю (чьё значение для Терца в комментариях не нуждается).

Точно та же история и с Синявским. Человек, принципиально дистанцировавшийся от кругов государственного официоза и тусовочной элиты, предпочитая исходящему от них напыщенному духу свободу приватного существования. Писатель, осознанно тяготевший к литературным стихиям подчёркнуто неэпического толка: будь то стихия ёрнического трёпа или стихия проникновенной исповедальности. И, одновременно, размышляя о Синявском, трудно уйти от ощущения безоговорочной сопричастности этого писателя и человека катаклизмам и конфликтам своей эпохи, вечным идеям и ценностям мировой культуры.

Есть в книге Терца «Голос из хора» одна краткая, с виду даже – случайная, запись, где Хлебный напрямую не назван, но явно подразумевается:

«… И переулки такие длинные, что идёшь по ним целую вечность. И в каждом окне горит своя лампа».

Поэтичные слова фрагмента служат выразительным подтверждением того, что в душе Синявского место Хлебного переулка – равно как и, в целом, место Москвы – всегда оставалось незыблемым.

2011

Тщательно подготовленный и откомментированный Марией Васильевной Розановой трёхтомник лагерных писем Синявского принципиально строится вразрез привычной стилистике изданий, посвящённых диссидентской теме. Не монумент, не музей, не пантеон, не мемориал : книга «127 писем…» предоставляет читателю редкую возможность непринуждённо пообщаться с удивительным писателем, мыслителем, эссеистом, с избегавшим напыщенности и презиравшим котурны незаурядным человеком, шутливо называвшим себя «незаконным отцом диссидентского движения». Разговорная (подчас ироничная) интонация примечаний вдовы Синявского, беглая импровизационность сопровождающих текст фломастерных «картинок» и «рисовачек» работы той же Розановой и А.Петрова наглядно подтверждают неакадемичный характер издания.

Книга «127 писем…» не претендует на непременно-последовательное чтение. Внутри каждого письма – единственной (не считая свиданий) разрешённой для политзека формы контакта с волей – Синявскому приходилось валить в одну кучу законченные тексты произведений с туманно-неоформленными набросками, рутинные реестры бытовых нужд с задушевными признаниями, интеллектуальные наблюдения и внезапные метафоры с подсчётами полученных-неполученных писем. Из этого гигантского разношёрстного вороха каждый вправе выбирать своё.

Можно, к примеру, смело пропускать куски хорошо знакомых книг Абрама Терца о Пушкине и Гоголе, сосредоточив внимание на другой, менее известной ипостаси личности Андрея Донатовича – читательской.

М. В. Розанова и А. Д. Синявский Середина 80-х гг.

Из личной коллекции М.В.Розановой

Надвинув на голову шапку-ушанку (для изоляции от шума радио, стука доминошных костяшек, громких голосов соседей по бараку), читает увлечённо, норовя выписать и переслать жене то одну, то другую «сладкую цитату» из Дионисия Ареопагита и монографии о Пауле Клее, жития Ефросина Псковского и Упанишад, «Сказания…» Авраамия Палицына и писем Бурделя… Читает «Хранителя древностей», испытывая «тихое изумление» от его «естественно струящейся, живой интонации» (и – кто знает: не вдохновил ли Терца «мнимодетективный, антишпионский» роман Домбровского на впечатляющее «жанровое смещение» своего романа «Спокойной ночи», написанного уже после лагеря?). Читает можаевского «Фёдора Кузькина», ворчливо дистанцируясь от усматриваемого в повести приземлённого бытописательства (и подтвердждает подобной инстинктивной реакцией своё писательское стремление «быть правдивым с помощью нелепой фантазии»; ау, эссе о соцреализме, написанное ещё до лагерей!). Читает «Предварительные итоги», находя в проницательном скептицизме Трифонова по отношению к набирающей обороты суетливо-торгашеской «моде на иконы» весомое подкрепление своей обеспокоенности сходными процессами в мировоззренческой сфере – твёрдое неприятие и противостояние идеологии агрессивного ретроградного русопятства подвигает настороженно отслеживать амбициозные проекты Солоухина и Глазунова.