Ефим Гофман - Необходимость рефлексии. Статьи разных лет

Чтение и размышления над тем, что читаю – эти процессы являются неотъемлемой частью моей жизни. Литературной критикой, публицистикой целенаправленно занимаюсь уже в течение примерно пятнадцати лет. И нисколько не жалею, что в какой-то момент пошёл именно по этому пути.

Большинство из статей, входящих в этот сборник, печаталось в журналах «Знамя» и «Октябрь», сотрудничество с которыми считаю одной из существеннейших сторон своей творческой работы. Ряд статей печатался в других изданиях, сотрудничество с которыми носило скорее ситуативный характер, а также на интернет-сайтах. Две статьи («Ускользающее и незыблемое» и «Загадка «Надгробного слова») и вовсе публикуются впервые.

Вместе с тем, даже ко многим из публиковавшихся ранее статей сборника я позднее возвращался и редактировал их: иногда менее, иногда более основательно. Свидетельства этого – вторые даты под статьями, идущие в ряде случаев следом за первыми через тире (к примеру: 2003–2009). В любом случае, все материалы книги представлены в той авторской редакции, которую на сегодняшний день считаю окончательной.

Оговорка «на сегодняшний день» не случайна. Над проблемами, рассматриваемыми в каждой из написанных статей, я продолжаю размышлять и сейчас. Никоим образом не претендую на полноту постижения тех тем, которыми занимаюсь. Отдаю себе отчёт в субъективном характере своих интерпретаций и никому не навязываю своих позиций и оценок.

Три фигуры, которым в этом сборнике уделяю существенное место, – Андрей Синявский, Юрий Трифонов, Варлам Шаламов – значимы для меня по-особому.

Знакомство моё с творчеством Андрея Донатовича Синявского началось летом 1988 года. В московской квартире, где я тогда обитал несколько недель, хранилось немало соблазнительного тамиздата. В том числе две книги, подписанные знаменитым псевдонимом «Абрам Терц». Увлечённо прочитал я тогда обе книги подряд: сперва – «Голос из хора», затем – нашумевшие «Прогулки с Пушкиным».

Что я знал об Андрее Донатовиче до той поры? Легендарный политический процесс Синявского – Даниэля и последовавшие за ним годы пребывания в лагерях; статья о Пастернаке в знаменитом томе Большой серии «Библиотеки поэта»; литературнокритические публикации в «Новом мире» «Твардовской» эпохи; статус научного сотрудника ИМЛИ и профессора Сорбонны – из этих вех жизненного пути складывался в сознании образ весьма почтенный и солидный.

Книги же – и те две, упомянутые выше; и прочитанные позднее «В тени Гоголя», «Спокойной ночи» – поразили, прежде всего, исходившим от них необычайным духом свободы (и не случайно много внимания я уделяю этому моменту в своих работах).

Именно основополагающим авторским свободолюбием, свободомыслием обусловлены многие черты произведений Терца: и их удивительный артистизм; и пронзительно-лирическая, задушевная интонация, возникающая в них всякий раз с предельной неожиданностью; и эксцентричная ирония, посредством которой писатель сознательно разрушает те или иные клише, стереотипы мышления. Свидетельством подлинной творческой свободы выглядит даже сам по себе излюбленный жанр Синявского. Речь идёт о жанре эссеистической прозы , чудодейственным образом трансформирующей соображения о Пушкине и Гоголе, философские рассуждения, фиксацию личных переживаний, реальных событий и фактов в неожиданный, самобытный художественный текст.

Замечу здесь, что не меньший интерес представляют и примыкающие к корпусу упомянутых книг отдельные эссе (к примеру, тот же самый программный «Литературный процесс в России»), а также публицистические статьи Синявского. Разговор о его стиле и мировоззрении подчас бывает особенно удобно вести именно на примере таких, относительно сжатых вещей. Не случайно их рассмотрение (наряду с разговорами о более обширных произведениях Терца) занимает столь существенное место в моих работах.

Ощущение предельной неординарности исходило не только от творчества Синявского, но и от личности писателя. К близким его знакомым причислять себя не смею. Тем не менее, несколько раз (с 1992 по 1995 год) посчастливилось мне пообщаться с Андреем Донатовичем. Виделся я с Синявским и Марьей Васильевной Розановой, его супругой, верным и преданным другом, в Москве, куда они часто в тот период наезжали (а в доме Синявских, в парижском предместье Фонтене-о-Роз, довелось мне по приглашению Марьи Васильевны провести шесть дней значительно позже, в сентябре 2009 года, когда Андрея Донатовича уже не было в живых).

Даже внешность Синявского была достаточно необычной. Приземистый, немного сутулый, по-будничному неприметный, он одновременно напоминал некое сказочное существо. Иногда люди, вспоминающие Андрея Донатовича, указывают на его сходство со старичком-лесовичком. У меня же сочетание седой, как лунь, бороды с румяным цветом лица вызывало ассоциации скорее с Дедом Морозом, но – лишённым привычной монументальности, одомашненным, уютным.

В беседах Андрей Донатович обычно бывал немногословен. Тихий, деликатный, он склонен был скорее слушать собеседника, чем говорить. Инициативу беседу охотно уступал искромётно-саркастичной Марье Васильевне. Временами казалось, что Синявский отключается от общения и погружается в свои мысли. Подобные ощущения развеивались внезапными короткими фразами или вопросами писателя, продолжающими разговор по существу.

Представился мне, однако, случай наблюдать и совсем другого Синявского. Это было на лекции о Хлебникове. В порядке иллюстрации Андрей Донатович приводил тогда обширные цитаты из произведений загадочного будетлянина. Впечатление было поразительным. У человека непроизвольно менялся тембр голоса, менялась дикция, но с пресловутым «актерским» чтением эта завораживающая декламация не имела ничего общего. Происходящее воспринималось как самозабвенное погружение в вихревую стихию хлебниковского шаманства.

Писатель не притворялся, не позировал. Он был одинаково естественен и в беседах на московской кухне, и в пространстве поэзии.

Кстати говоря, раз уж зашла речь о чтении стихов, то… Не могу обойти вниманием ещё один существенный момент. Испытывая живой интерес к самым разным литературным жанрам и формам, постоянно ловлю себя на том, что именно поэзию ощущаю как сердцевину, центральный нерв культуры. Все свои эстетические впечатления непременно, пусть и порой неосознанно, соизмеряю со стихами любимых поэтов. Не случайно поразили меня в своё время слова Шаламова о том, что тридцать стихотворений (не важно – сочинённых или выученных наизусть) – это «тридцать общений с Богом». Не случайно так тронула меня поэтоцентричность , органически присущая сознанию Синявского (подробно пишу о ней в статье «Инобытие слова»).