Много лет спустя в Англии, гражданином которой он стал, Кёстлер писал: "Каждый раз, когда в этой мирной стране на виселице корчится мужчина или женщина, моя память начинает кровоточить, словно плохо зажившая рана. Мне не знать покоя, пока не перестанут вешать". Его документально-публицистическая книга "Размышление о повешении" (1954) взволновала тысячи англичан, включившихся в организованную им "Национальную кампанию за отмену смертной казни". В 1956 году старый английский закон, согласно которому за всякое убийство независимо от обстоятельств отправляли на виселицу, был пересмотрен и смягчен (а в 1965 году отменен). Эта выигранная Кёстлером битва завершает первую половину его жизни, когда потребность участвовать в Истории подкреплялась верой в силу писательского слова. Однако после венгерских событий 1956 года Кёстлер постепенно отходит от политики и посвящает себя научно-философской публицистике, стремясь понять человека, вместо того чтобы пытаться переделать мир. Но что бы он ни делал, его, в сущности, всегда вело одно и то же чувство, один и тот же нравственный императив - в когда он боролся за идеалы Октября, и когда вышел из компартии, и когда сражался с фашизмом или разоблачал сталинизм. В "Слепящей тьме", вобравшей главные кёстлеровские разочарования и прозрения, особенно отчетливо слышен "звон путеводной ноты" (если воспользоваться выражением В. Набокова). Сцена ареста, с которой начинается роман, словно бы перекидывает мостик от гитлеровской тюрьмы к сталинской, от одного тоталитарного режима к другому. В то время как чекисты ломятся в московскую квартиру Рубашова, ему снится его последний арест в Германии, и спросонья он не может сообразить, кто Усач или Усатик - на этот раз добрался до него. Так в мутной невнятице кошмара приоткрывается истина, которую Кёстлер еще не решался выговорить, о "глубинном подобии двух диктатур". От полубредовой ночной сцены ареста потянется прерывистым пунктиром намеков и ассоциаций эта невысказанная мысль-вопрос, чтобы под занавес вспыхнуть еще раз в затухающем сознании героя, настичь вместе с пулей - как последний и окончательный ответ. Кёстлер предпослал "Слепящей тьме" два эпиграфа - из Макиавелли и Достоевского, сразу же обозначив полюсы конфликтного напряжения: политика против нравственности. Но если сентенция Макиавелли ("Диктатор, не убивший Брута, и учредитель республики, не убивший сыновей Брута, обречены править временно") впрямую связана с темой и сюжетом, то слова Mapмеладова: "...ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели", - в контекст романа не вписываются. Ссылка на Достоевского - своего рода пароль, символ веры - потребовалась здесь еще и для того, чтобы заявить об авторском отношении к герою. Можно сказать, роман Кёстлера и был тем местом, где Рубашова выслушали и пожалели. Хотя судит его автор со всей строгостью, твердо и неуклонно ведя к осознанию вины. Речь идет, конечно, не о том признании, которого добиваются и в конце концов добьются от него следователи. Для Кёстлера Рубашов не только жертва, но в какой-то мере - в этом трагическая ирония истории - и соучастник "могильщика революции", по приказу которого будет расстрелян. Как и другие представители старой гвардии, ликвидированные один за другим. Они сами вырастили Главного режиссера, и "ужас, который внушал им Первый, укреплялся прежде всего потому, что он, весьма вероятно, был прав" ("...у каждого из нас, сидящих здесь, на скамье подсудимых, - говорил на процессе Бухарин, была своеобразная двойственность сознания, неполноценность веры в свое контрреволюционное дело", и искренность его слов, если, конечно, отбросить ритуальный эпитет "контрреволюционное", не вызывает сомнений). Кёстлер не берется гадать, когда, на каком конкретно перекрестке следовало повернуть направо, а не налево, чтобы выйти к обещанному царству Разума и Свободы (или к Храму, как модно говорить нынче), и насколько реальны были другие альтернативы. И не только потому, что в те годы почти все - и друзья и враги (за исключением разве троцкистов) - считали сталинский вариант единственно возможным, то есть "исторически неизбежным". Кёстлер убежден, что ни одна из предложенных дорог не могла привести к Храму из-за отказа от общечеловеческих нравственных ценностей. Свободная от этих "буржуазных предрассудков", уверенная в своей революционной миссии, партия прокладывала путь к цели, не имея иного критерия, кроме интересов Дела, возведенных в ранг исторической необходимости. Печально знаменитая в веках формула - "цель оправдывает средства", - которая то и дело упоминается в романе как общепризнанный партийный принцип, насколько мне известно, не провозглашалась у нас с высоких трибун. Но разве не учили нас, что наша нравственность полностью подчинена интересам классовой борьбы пролетариата? Разве не твердили десятилетиями, ссылаясь на слова Ленина, сказанные в 1920 году, то есть в эпоху "военного коммунизма" и гражданской войны, что нравственность "служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов... для коммуниста нравственность вся в этой сплоченной солидарной дисциплине и сознательной массовой борьбе против эксплуататоров. Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем. Нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше... В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма"? Целые поколения выросли на этом катехизисе, убежденные в своей исторической правоте. А решать, в чем состоят интересы классовой борьбы, досталось Сталину, и уж он сумел воздвигнуть на этой основе общедоступную, как таблица умножения, систему аморализма. Что же удивляться кровавым всходам и вопрошать на развалинах Храма, как мы дошли до этого?.. И не надо строить иллюзий и окружать нимбом святости старую гвардию - все они, с гордостью называвшие себя солдатами революции, исповедовали то же кредо со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но воздадим должное лучшим из них за интеллигентскую раздвоенность сознания и так называемые гуманитарные соображения (в коих признался на суде Бухарин). Наверно, они потому и были обречены на поражение в борьбе со стальным Усачом, что не могли освободиться от "химеры, называемой совестью". Вот уровень рассмотрения проблемы, которую предлагает нам Кёстлер. Совесть - Немой Собеседник, или личное Я, годами игнорируемое Рубашовым, подает голос, едва лишь он оказывается в тюремной одиночке. "Теперь-то уж я расплачусь за все" - в этой словно бы невзначай сорвавшейся фразе, сперва как бы машинально повторяемой героем, заявлена главная тема Немого Собеседника.
Читать дальше
