Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

После реформы дворянство и крестьянство продолжали жить в разных, почти не сообщающихся социокультурных мирах, законсервированных путем создания крестьянского общинного управления с особым правовым и культурным полем. Продолжая оставаться важнейшей частью имперской элиты, дворянство, к сожалению, не показывало пример социально ответственного поведения. Достаточно посмотреть, как происходила раскладка налогового бремени: «В 1897 г. дворяне в среднем платили с десятины своих земель 20 коп. налогов; нищее крестьянство платило с десятины 63 коп. налогов и 72 коп. выкупных платежей, всего 1 руб. 35 коп. – в семь раз больше, чем дворяне» (С. А. Нефедов). При этом помещики через Дворянский банк получали ссуды в 7–8 раз больше, чем заемщики Крестьянского банка. Кроме того, «низкий уровень грамотности углублял культурную пропасть между элитой и массами: он являлся дополнительной причиной, по которой в 1914 году русское общество было сильнее разделено и меньше походило на нацию, чем в 1550-м» (Д. Ливен).

Ф. А. Степун, уже в эмиграции, превосходно сформулировал суть дворянского взгляда на крестьян: они ему виделись скорее «каким-то природно-народным пейзажем, чем естественным расширением человеческой семьи (о своих крестьянах наши помещики-эмигранты чаще всего вспоминают с совершенно такой же нежностью, как о березках у балкона и стуке молотилки за прудом)…». Все славянофильско-народнические сказки о крестьянине как о смиренном, многотерпеливом страдальце с просветленным взором есть не более чем завуалированное идеологическое обоснование дворянского доминирования. Американская славистка К. Б. Фоейр остроумно показала «объектное» отношение дворян к крестьянам на примере «Войны и мира»: «…для Толстого народ (в смысле простонародья) в русском обществе играл лишь второстепенную роль; простолюдины были объектами, а не субъектами, материалом, а не творцами… Стоит, например, перечислить основных героев „Войны и мира“, а затем второстепенных и третьестепенных персонажей, чтобы убедиться в том, что при этом мы все еще не выйдем за пределы дворянского круга. Платона Каратаева можно назвать исключением, но он скорее ходячая идея, чем живой персонаж, он служит лишь поводом для озарения Пьера. Каратаев играет в романе по отношению к Пьеру роль, в чем-то аналогичную той роли, что играет для князя Андрея внезапно зазеленевший дуб. В романе крестьяне играют лишь второстепенные роли, и это вполне адекватно политическому мировоззрению Толстого. Они похожи на природные силы – неразумные и бессознательные. Именно поэтому Толстой объединяет их с помещиками – дело не в том, что он интересуется желаниями крестьян или ценит их мнения: для Толстого прав тот, кто находится в гармонии с природой». (Разумеется, эти оценки не распространяются на позднее творчество Льва Николаевича.)

Очень немногие могли почувствовать истинное положение дел. С. Е. Трубецкой вспоминает, как его тетка, мать будущего евразийца Н. С. Трубецкого, как-то раз сказала ему и сыну: «Знайте, что мужик – наш враг! Запомните это!» 1905 и 1917 г. с избытком доказали правоту этой проницательной дамы.

Своими исключительными привилегиями и европеизированной культурой дворянство было отгорожено не только от крестьянства, но и от других сословий, которые потенциально могли бы составить с ним «нациестроительную» коалицию, – духовенством и горожанами. А ведь даже в Польше, где разрыв между шляхтой и «хлопами» был не менее велик, такая коалиция сложилась.

Русское православное духовенство (1,9 % населения империи в 1719 г., 0,5 % – в 1897-м), хотя и имевшее ряд льгот (освобождение от подушной подати и рекрутской повинности), вряд ли можно считать в полном смысле слова привилегированным сословием (за исключением, разумеется, его архиерейской верхушки и столичных протоиереев). По крайней мере, в XVIII в. положение его иначе как униженным не назовешь. Особенно круто пришлось «духовным» при Анне Ивановне, когда их обложили массой повинностей и за малейшие проступки подвергали телесным наказаниям (что прекратилось только в 1801 г.) и тюремному заключению. В 1736 г. Тайная канцелярия даже пожаловалась, что ее казематы «слишком уже наполнены священнослужителями, присланными из разных епархий за неслужение молебнов (как правило, в разного рода „царские дни“. – С. С. ), и что по чрезмерному накоплению дел об этом неслужении у нее даже в секретных делах стала чиниться остановка» (П. В. Знаменский). Особенно много людей пострадало по делам о непринесении присяги (императрица приказала духовенству подтвердить присягу ей на верность, от чего многие уклонились, часто просто из-за незнания о таком распоряжении), по которым было привлечено не менее 5000 духовных лиц. Во время несчастной войны с Турцией государство в военно-фискальных интересах стало ограничивать численность церковников, пользующихся привилегиями, взваливая на всех, не состоявших на штатных должностях (сыновья священнослужителей, притч), как налоговое бремя, так и рекрутчину. Тогда случались сюжеты, достойные Салтыкова-Щедрина.

Предоставим слово одному из лучших русских церковных историков П. В. Знаменскому: «В начале 1738 г. … беда дошла… и до таких церковников, которых доселе оставляли в покое по их молодости или старости и дряхлости, как негодных в солдаты. Из костромской провинции писали в кабинет [министров], что в военную службу там взяли 122 человека духовных детей и монастырских служителей, но между ними оказалось несколько малорослых, слабых, больных и одноглазых. Кабинет… распорядился малорослых отослать на старые места, с росписями явиться к следующему набору, когда подрастут, а остальных обязать поставить за себя рекрутов, а если не могут, записать в тех городах, где живут, в рассыльщики. Через полтора месяца это распоряжение было заменено другим, еще более суровым. Из пензенской провинции тоже пришло донесение, что к разбору явилось много церковников старых и дряхлых. На этот раз кабинет распорядился, чтобы они, поставив на себя рекрутов или заплатив деньгами 200 рублей, записывались в цехи, хотя здесь в таких людях, разумеется, не было ни малейшей нужды; а ежели они учинить того не похотят, то посланы будут на поселение в Сибирь, а в праздности им жить позволено быть не может, ибо, нравоучительно замечает указ, по святому писанию праздность всему злу корень… Указами 1 июля и 2 декабря 1738 г. велено было взять в солдаты всех годных к службе церковного причта людей, которые не были у присяг, хотя бы они состояли и в действительной службе и имели более 40 лет от роду, а на места их определить других: „ибо, – рассуждал кабинет в своем сообщении Св. синоду, – было бы весьма предосудительно таких людей к церквам определять, которые в верности ее имп. величеству присяги не учинили и подлежат жесточайшего истязания, от которого ее имп. в-во из высочайшей своей милости освободить и вместо того в военную службу, где бы они такую вину заслужить могли, определить повелела“. Без истязания, однако, все-таки дело не обошлось; пред определением в службу их велено бить плетьми. От истязания плетьми избавлялись только малолетние, имевшие не более 12 лет, но за них в этом случае отвечали их отцы, будучи обязаны платить за них 50 рублей штрафа, а в случае несостоятельности сами ложиться под плети. Многие священники, сами не бывшие у присяги, были лишаемы сана и по наказании плетьми или взятии 50-рублевого штрафа отсылаемы в подушный оклад. Напуганные разборами и плетьми, некоторые из них стали подписываться под присяжными листами задними числами; таких тоже велено бить плетьми – и отдавать в солдаты, а негодных записывать в оклад… Результаты этого систематического гонения на духовенство обнаружились вскоре же после первых разборов. В самом начале 1739 г. ее имп. величеству стало известно, что множество церквей стоит без причтов; но в простоте души императрица и не подумала, что причиной этого запустения церквей, очень ее огорчившего, была мудрость ее государственных деятелей, писавших в указах такие прекрасные рассуждения об очищении духовного чина от недостойных людей, о просвещении его ко благу св. Церкви и народа и т. п., и свалила всю вину на архиереев, которые, вместо выбывавших священнослужителей, должны были бы тотчас же озаботиться поставлением на их места новых достойных духовных лиц, „всячески обученных и наставленных христианскому закону и страху Божию“».