Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

Еще больше материла в этом смысле дает работа Веры Тольц, посвященная «новой школе востоковедения», основанной В. Р. Розеном, в которую автор включает таких известных ученых, как В. В. Бартольд, Н. Я. Марр, С. Ф. Ольденбург и Ф. Ф. Щербатской. Эти ученые не на шутку увлеклись объектами своих исследований и приняли самое непосредственное участие в конструировании национальных идентичностей нерусских народов империи. При этом они были убежденными сторонниками сохранения последней, но почему-то думали, что «прочная идентификация со своей этнической группой и культурой… укрепит, а не ослабит связь национальных меньшинств с имперским государством». Востоковеды школы Розена всячески пытались «поднять» объекты своих исследований, приписывая их культурам невероятные достоинства. Из всего этого логически вытекал простой вывод – таким развитым народам никакая русификация не нужна, они и сами, на основе своих традиций, могут достичь высот европейской цивилизации. Естественно, эта идея очень порадовала начавшую формироваться тогда инородческую интеллигенцию, которая находилась в тесном контакте с либеральными востоковедами, участвуя в их полевых исследованиях. Более того, «переписка между представителями нацменьшинств и имперскими учеными свидетельствует о том, что аргументы и доказательства в пользу нравственного и духовного превосходства этнических меньшинств над русскими переселенцами и о вредном влиянии поселенцев на „инородцев“ были позаимствованы имперскими учеными у своих коллег-„инородцев“. Последние стали развивать эту идею уже в первых своих отчетах о полевых работах, посылаемых их покровителям в Санкт-Петербург… Они настаивали на том, что рост преступности и пьянства был результатом воздействия на бурят „испорченного“ „русского элемента“, а также правительственной реформы родового строя бурят». То есть де-факто петербургские интеллектуалы сделались проводниками интересов своих бурятских подопечных.

Идеологическая денационализированность русской интеллигенции открывала дорогу сильному влиянию в ней «инородческих» групп, прежде всего еврейства, которое в конце XIX – начале XX в. активно вливалось «в русскую интеллигенцию, усиливая ее денационализированную природу и энергию революционного напора… Освобожденное духовно с 80-х годов из черты осед лости силой европейского „просвещения“, оказав шись на грани иудаистической и христианской куль туры, еврейство… максимально беспочвенно, интерна ционально по сознанию и необычайно активно, под давлением тысячелетнего пресса. Для него русская революция есть дело всеобщего освобождения. Его ненависть к царской и православной России не смяг чается никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской революции руководя щее место. Идейно оно не вносит в нее ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и тем ный отпечаток» (Г. П. Федотов).

Интеллигентская идеология стала политическим фактором уже с 1760-х гг., когда начали возникать нелегальные антиправительственные организации, самая значительная из которых «Народная воля» в конце 1770-х устроила настоящую охоту на Александра II, в конце концов окончившуюся трагической гибелью императора. Тот слой, который в большинстве европейских стран вырабатывал националистический дискурс и нес его «в народ», в случае России сосредоточился почти исключительно на требованиях социальной справедливости, надеясь найти отклик своим радикально эгалитаристским лозунгам в крестьянской общинной архаике, воспринимаемой интеллигентами как зародыш русского социализма. Первая попытка оказалась провальной – крестьяне вязали агитаторов и сдавали их полиции, но пройдет немногим более двух десятилетий, и вроде бы абсолютно беспочвенные «цюрихские беглые» обретут под ногами твердую почву.

Итак, как явствует из предыдущей главы, русская нация в Российской империи до начала XX столетия не сформировалась. Но русский национализм там несомненно существовал. Правда, по преимуществу не в качестве социально-политической практики, а в качестве соответствующего дискурса. Общественным слоем, этот дискурс порождавшим и аккумулирующим, было, разумеется, дворянство – самое правоспособное и образованное сословие империи (во второй половине XVIII – первой половине XIX в. доля потомственных дворян среди литераторов составляла приблизительно 70 %, что почти равно их же доле в офицерском корпусе). «Дворянство… единственное сословие в России, которое имеет какое-нибудь сознание своих прав… А это, в соединении с образованием, делает дворянство единственным возможным политическим деятелем в России» (Б. Н. Чичерин). Однако при этом дворянство не имело политических прав. Собственно перипетии борьбы русского дворянства за последние и породили русский национализм.

Уже в конституционных проектах Паниных – Фонвизина дворянство наделяется статусом «нации», именно оно и его политические права имеются в виду в следующем пассаже: «…всякая власть, не ознаменованная божественными качествами правоты и кротости, но производящая обиды, насильства, тиранства, есть власть не от Бога, но от людей, коих несчастия времян попустили, уступая силе, унизить человеческое свое достоинство. В таком гибельном положении нация (здесь и далее в этой цитате курсив мой. – С. С. ) будет находить средства разорвать свои оковы тем же правом, каким на нее наложены, весьма умно делает, если разрывает… не было еще в свете нации , которая насильно принудила бы кого стать ее государем; и если она без государя существовать может, а без нее государь не может, то очевидно, что первобытная власть была в ее руках и что при установлении государя не о том дело было, чем он нацию пожалует, а какою властию она его облекает». Чуть ниже дворянство недвусмысленно трактуется как «состояние», «долженствующее оборонять Отечество купно с государем и корпусом своим представлять нацию ». То есть нация понимается здесь еще в сословно-средневековом смысле слова как «малая нация» господ, не включающая в себя другие сословия, в особенности крестьянство.

Но время шло, интеллектуальный климат в Европе стремительно менялся. Той части русского дворянства, которая хотела «властно влиять на судьбы русского народа и Русского государства» (А. А. Корнилов) не в пределах, указанных самодержавием, а по своему собственному усмотрению, была необходима новая формула своей политической легитимности. Идея нации как демократически организованного суверенного народа, основополагающая для французской просветительской культуры, которой духовно питалось русское дворянство, пришлась как нельзя кстати. Первостепенным было влияние Руссо, причем не только на либералов, но и на консерваторов. Впрочем, французский контекст имел и политическое измерение: революция, провозгласившая «третье сословие» единственной подлинной нацией, а аристократию – чужеродным наростом на ее теле, заслуживающим хирургического удаления, явилась грозным аргументом против высокомерия «благородных» по отношению к «подлым», да и память о «маркизе Пугачеве» была еще свежа. Наконец, важнейшим катализатором, так сказать, повивальной бабкой русского национализма явились войны с наполеоновской Францией, в первую очередь, конечно, «гроза двенадцатого года».