Сергей Сергеев - Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия

Короче говоря, русские – потенциальные мятежники сверху донизу. Замечательно, что в том же отчете его автор – остзейский барон – восхваляет надежность своих единоплеменников: « Эстония – легион Монарха . Ее дворянство сердцем и телом предано трону; оно надеется на благость монарха для улучшения своей финансовой системы и торговли… В общем, настроение умов во всех Балтийских провинциях в политическом отношении превосходно, и правительству было бы легко сделать их счастливыми».

Понятно, что руководство Третьего отделения специально, из-за своих служебных и этносословных интересов, раздувало мнимую опасность русского национализма, что для последнего имело самые печальные последствия – любой намек в подобном духе немедленно карался. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, благодаря изысканиям С. В. Березкиной, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 г. было связано с несколькими строками его издателя И. В. Киреевского (тогда еще вовсе не славянофила) в статье «„Горе от ума“ – на московском театре», метившими в «русских немцев»: «…любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия. Ибо, – не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, – большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно. Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений». Николай I, по свидетельству А. Х. Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…».

С другой стороны, самодержавие при Николае пусть и декоративно, но национализировалось, введя, благодаря инициативе С. С. Уварова, в свою идеологию понятие народность . Это давало некую лазейку новому поколению русских националистов, получивших прозвание славянофилы (А. С. Хомяков, И.В. и П. В. Киреевские, К.С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, А. И. Кошелев, В. А. Черкасский, Ф. В. Чижов и др.), проводить свои идеи, по внешности схожие с официозом. Ведь «московские славяне» были приверженцами православия, почитавшегося ими не только в качестве истинной религии, но и в качестве основы русской идентичности; сторонниками самодержавия как оптимальной для России формы правления; наконец, они резко критически относились к Западу за его ведущие к духовному опустошению рационализм, индивидуализм и юридизм и выступали за особый путь России.

Но, как верно заметил еще Герцен, между николаевской и славянофильской «народностью» «общего… ничего не было, кроме слов». Славянофилы мечтали о независимой от государства церкви, проникнутой началами христианской любви и соборности (единства в свободе). Социальной проекцией соборности представлялась мифологизированная крестьянская община. Самодержавие мыслилось ими отнюдь не в виде наличной петербургской монархии, которая им казалась начиная с Петра насквозь западной, «немецкой» (как и оевропеившееся и ставшее чуждой народу дворянство), а по образцу до неузнаваемости идеализированной Московской Руси с ее Земскими соборами, «с широким развитием совещательного начала» (характерно, что среди славянофилов не было серьезных историков-профессионалов, за исключением И. Д. Беляева). Отрицание западного либерально-буржуазного прогресса не делало славянофилов охранителями наиболее темных черт Российской империи – они были убежденными сторонниками свободы слова и отмены крепостного права (в последнем пункте несколько особняком стояли братья Киреевские, считавшие, что с крестьянской реформой не стоит торопиться).

«Государству – неограниченное право действия и закона. Земле – полное право мнения и слова (…) внешняя правда – Государству, внутренняя правда – Земле; неограниченная власть – Царю, полная свобода жизни и духа – народу; свобода действия и закона – Царю, свобода мнения и слова – народу», – провозглашал К. Аксаков, оговариваясь, что русские – «народ неполитический», то есть не стремящийся к власти, а потому им не нужны правовые гарантии, а лишь свобода религиозная и бытовая. Николаевскому внешнеполитическому легитимизму, и словом и делом поддерживавшему единство империи Габсбургов, явным образом противоречили панславистские грезы славянофилов, выразившиеся уже в поэзии Хомякова 1830-х гг.

Славянофильская доктрина причудливым образом сочетала разнопородные элементы – и консервативные, и демократические, причем последние первоначально явно преобладали. Позднее гений русского консерватизма К. Н. Леонтьев чересчур категорично, но и не без оснований написал, что «под боярским русским кафтаном московских мыслителей кроется обыкновенная блуза западной демагогии… славянофилы были все либералами … Сами себя они никогда либералами на европейский лад признать не хотели и против этого рода европеизма даже постоянно писали… Но быть против конституции, против всеобщей подачи голосов, против демократического индивидуализма, стремящегося к власти, и быть в то же время за бессословность, за политическое смешение высших классов с низшими — значит отличаться от новейшей Европы не главными и существенными чертами социального идеала, а только степенью их выразительности. При мало-мальски благоприятных условиях для демократических сил равноправность гражданская переходит в равенство политическое, и свобода личная присваивает себе скоро власть конституционную». Вл. С. Соловьев величал славянофилов «археологическими либералами». Думаю, что эта «археологичность» связана не только с особенностями их интеллектуального генезиса, точнее, этот последний сам был во многом определен обстоятельствами времени.

Деполитизированность славянофильского дискурса напрямую вырастала из полной невозможности легальной политики после 14 декабря. Придавленные жестким прессом николаевского режима, «московские славяне» уже не чувствовали государство «своим», оно сделалось для них закрытой в себе сферой, четко отделенной от общества, отсюда своеобразный славянофильский пассивный «анархизм». Прославляемые славянофилами «рабьи» добродетели «смирения», «самоотречения» и проч. – суть морально-психологическая компенсация за унижение и бессилие дворянства в николаевское тридцатилетие. Те же самые печальные реалии указанного периода сформировали у возмужавшего тогда поколения культ (квази)теоретических схем, разного рода историософий, которым многие его представители (у славянофилов это особенно заметно) последовательно подчиняли свою практическую деятельность.