Владимир Паперный - Культура Два

В конечном счете аргументы Булганина сводились к тому, что вырубание не противоречит озеленению: «…вырубили деревья, стало лучше, товарищи. (Смех, аплодисменты)» (Булганин, с. 15). И действительно, очень скоро разрыв между одним и другим перестал восприниматься культурой, остается только озеленение (создается даже специальное общество озеленения Москвы).

Никто, видимо, не производил подобных подсчетов, но я склонен думать, что между 1932 и 1954 годами количество зелени в городах скорее все-таки уменьшилось. Пафос зелени имеет ту же природу, что и пафос прохлады, воды, плодовитости и т. д., – за всем этим стоит то, что мы называем сползанием мироощущения культуры на Восток. Весь этот пафос ярко проявился в популярных песнях культуры 2. В памяти невольно всплывают такие строчки: «Нас утро встречает прохладой» (песня из кинофильма «Встречный»), «Все стало вокруг голубым и зеленым» (песня из кинофильма «Сердца четырех»), «Ты плыви, наша лодка, плыви» (песня из кинофильма «Первая перчатка»), «И ночами снятся мне недаром холодок оставленной скамьи, тронутые ласковым загаром руки обнаженные твои» (слова Л. Ошанина). Прохлада, вода и зелень позволяют людям культуры 2 укрыться на время от ласкового солнца, покрывающего загаром их обнаженные (но при этом одетые) тела.

Почти такое же озеленение происходило и при Петре Великом (особенно после его второй поездки в Европу). Главные архитектурные интересы Петра стали тогда связываться с парками. Он мечтал завести сад «лучше, чем в Версале у французского короля» (Евсина, с. 52). С этим желанием связано и приглашение в 1716 г. Леблона, который, кстати, и проектировал так и оставшиеся неосуществленными каналы.

Вообще надо сказать, что устройство парадиза среди финских болот выдает точно такое же сползание мироощущения на Восток, что и в 30-е годы. Эта странная климатическая раздвоенность замечалась, по существу, только иностранцами. Маркиза де Кюстина, например, поразили «площади, украшенные колоннами, которые теряются среди окружающих их пустынных пространств; античные статуи, – продолжает он, – своим обликом, стилем, одеянием так резко контрастируют с особенностями почвы, окраской неба, суровым климатом, с внешностью, одеждой и образом жизни людей, что кажутся героями, взятыми в плен чуждыми врагами. Величественные храмы языческих богов, которые своими горизонтальными линиями и строгими очертаниями так удивительно венчают предгорья ионических берегов, тут, в Петербурге, походят на груды гипса и извести. Природа требовала здесь от людей как раз обратное тому, что они создавали. Вместо подражания языческим храмам они должны были бы сооружать здания со смелыми очертаниями, с вертикальными линиями, чтобы прорезать туман полярного неба и нарушить однообразие влажных сероватых степей, опоясывающих Петербург» (Custine, с. 52). Обратим внимание на то, что последняя фраза почти дословно повторяет слова Гоголя, сказанные за пять лет до Кюстина: «Напрасно ищет взгляд, чтобы одна из этих беспрерывных стен в каком-нибудь месте вдруг возросла и выбросилась на воздух смелым переломленным сводом или изверглась какою-нибудь башнейгигантом» (Гоголь, 6, с. 45).

И те и другие слова произнесены в начале фазы застывания, когда горизонтальность александровской архитектуры уже казалась монотонностью и вызывала скуку. Гоголю казалось, что дома более «похожи на сараи или на казармы, нежели на веселые жилища людей». И точно такое же впечатление производила потом архитектура конструктивизма, слова «сараи и казармы» повторялись в 1930-е годы бесчисленное количество раз. Иными словами, и в 1930-е и в 1830-е годы потребность в вертикальности сопровождалась потребностью в веселье.

77. А. В. Власов. Дом ВЦСПС. 1937 (ФА, 1979).

82. См. с. 183.

Маркиз де Кюстин чутко уловил обе эти потребности. Ему хочется видеть в Петербурге то же, что и Гоголю (и, может быть, самому Николаю I). Причина скандала, произведенного книгой Кюстина, не в том, что он сказал что-то неожиданное, наоборот, он сказал как раз то, что все думали, но никто не произносил вслух. В культуре 2 есть вещи, выговаривание которых вслух часто приводит к гибели выговаривающего – мы убедимся в этом в разделе «Немота – слово».

Вернемся, однако, к озеленению. У него есть интересная особенность: озеленение тоже рассматривается культурой 2 как средство приобщения к Европе. В 1941 г. журнал «Архитектура СССР» (№ 4, с. 2) в качестве городов, где с озеленением все обстоит благополучно, называет несколько европейских столиц, причем наряду с Парижем и Вашингтоном упоминаются недавно присоединенные к СССР Рига и Львов – наглядная иллюстрация того, как следует понимать желание культуры приобщиться к «семье европейских столиц». Своеобразную символику этого приобщения можно усмотреть и в победоносном шествии на запад московской триумфальной арки: от площади старых Триумфальных ворот (пл. Маяковского) на площадь новых Триумфальных ворот (пл. Белорусского вокзала) и до Поклонной горы (пл. Победы). Стоит также в этой связи обратить внимание на архитектурное оформление Калужской заставы Е. А. Левинсона и И. И. Фомина. В решении можно увидеть некоторые петербургские реминисценции, в частности, можно вспомнить об арке Главного штаба К. И. Росси (1819 – 1829). В сознание культуры эта арка вошла через фильм С. Эйзенштейна «Октябрь» (1927), где через эту арку на площадь врывались революционные матросы и солдаты на штурм Зимнего дворца (в действительности штурм происходил иначе). Тот факт, что жилые дома НКВД и ВЦСПС на Калужской заставе, напоминающие арку Главного штаба, обращены на запад, дает некоторые основания думать, что культура подсознательно предполагает, что когда-нибудь этот Запад еще придется брать штурмом.

Ю. Лотман и Б. Успенский (1973) предлагают различать культуры, ориентированные на мифологическое мышление, то есть на собственные имена, и культуры, ориентированные иначе, например, на абстрактные понятия. Это деление представляется удобным для противопоставления друг другу культур 1 и 2. С некоторой долей огрубления скажем, что культура 1 ориентирована на понятия, культура 2 – на собственные имена.

Культура 1, с ее пафосом эгалитарности и коллективности, к имени относится, естественно, негативно. Имя она чаще всего стремится заменить понятием. «Если бы Безыменский не было моей фамилией, – писал поэт в 1921 г., – я избрал бы это слово своим псевдонимом». Не случайно, что в этом же году выходит поэма Маяковского «150 000 000» без указания имени автора. Спустя десятилетие так же анонимно публикуются проекты жилых ячеек Стройкома (имена авторов даны общим списком мелким шрифтом). «Я, – как бы говорит о себе культура, – всеобъемлющий, чье имя – Пролетариат » (часть примеров взята из статьи А. Янова – ВЛ, 1967, 7, с. 52). Даже у О. Мандельштама в стихах 1911 г. находим: «Я забыл ненужное “я”» (Мандельштам, 1, с. 15). Местоимение «я» – это и есть то, что вместо имени.