Николай Анисин - От Сталина до Путина. Зигзаги истории

Из лечебных учреждений с началом антисемитской кампании евреев вычищали не намного усерднее, чем из учреждений прочих и промышленных предприятий. Но усерднее. Процент евреев в медицине к началу 50-х был выше, чем в партийно-государственных структурах, в культуре, науке, образовании, прессе и в индустрии. Скажем, в клинике Института лечебного питания Академии меднаук из 43 руководящих и ведущих научных должностей 36 принадлежали евреям. Где подобное абсолютное доминирование врачей-евреев имело место быть, там шло интенсивное от них освобождение. Полковнику Щадову как дирижеру кампании, казалось бы, следовало лишь равнодушно наблюдать за соблюдением пропорций в увольнении евреев разных профессий. Но он неровно дышал при упоминании врачей-евреев высокой квалификации – по личной сугубо причине.

В башку полковнику втемяшилось, что самые идейно близкие ему истинно русские политики Щербаков и Жданов покинули сей мир не по божественному, а по дьявольскому предначертанию – не своей смертью умерли. Да, им приходилось вкалывать с жутким напряжением сил и переносить страшные нервотрепки. Но Молотову, который был на шесть лет старше Жданова, и Кагановичу, который родился на два года раньше Щербакова, жилось не слаще. Признаков природной или болезнетворной хилости ни у кого из четверых не наблюдалось – каждый из них в составе высшего руководства страны демонстрировал примерно равную высокую работоспособность. Но Щербаков лег в могилу в 44 года, Жданов – в 52, а Молотов и Каганович на стыке сороковых-пятидесятых праздновали очередные дни рождения в полном здравии.

Все четверо политиков пользовались одинаково комфортными курортами и услугами одной и той же привилегированной, доступной только главным персонам власти Кремлевской больницы, где солировали врачи-евреи. Так не по-разному ли они лечили русских националистов Щербакова со Ждановым и мужа еврейки Молотова и еврея Кагановича?

Вопросом этим полковник Щадов сам себя напряг и, как бы между прочим, в рамках общей антисемитской кампании тщился себе самому на него ответить. Версия полковника об избирательном врачебном вредительстве в Кремлёвке была чисто умозрительной. До того, как из крупнейшего учебного и научно-исследовательского центра Москвы – 2-го мединститута имени Сталина не вычистили академика-еврея и пять его соплемеников-профессоров.

В профессорской пятерке фигурировал товарищ Этингер, запомнившийся Щадову в связи с делом Еврейского антифашистского комитета. В офис ЕАК на Кропоткинской улице Этингер регулярно наведывался, читал поступавшие туда иностранные издания, слушал там передачи западных радиостанций и считал себя должным сметь свое суждение иметь по разным аспектам политики Советского государства. Ратовал он и за то, чтоб добиться от правительства передачи Крыма под Еврейскую Республику. Этингера можно было отправлять в тюрьму вместе с покушавшимися на территориальную целостность страны активистами ЕАК. Но, поскольку уволенный из 2-го мединститута профессор частенько приглашался как консультант в Кремлевскую больницу, полковник Щадов притормозил его арест: надо понаблюдать за ним и прослушать его беседы с друзьями-приятелями.

В записанных разговорах Этингера полковник Щадов запал на оброненное профессором-евреем словосочетание: «Щербаков – главный организатор и вдохновитель государственного антисемитизма в СССР». Как любопытно! Секретаря ЦК, руководителя Москвы и Московской области, заместителя Сталина по наркомату обороны, начальника Политуправления армии и Совинформбюро Щербакова профессор Этингер считал творцом бед своих соплеменников, ненавидел его, и он же выдавал рекомендации – как Щербакова лечить?

На допросах в тюрьме на Лубянке Этингер отмел все предъявленные обвинения. Тогда его перевели в Лефортовскую тюрьму, в сырую камеру, куда нагнетался холодный январский воздух. Померзнув, профессор назвал полтора десятка маститых евреев-врачей, которые возглавляли больницы и клиники, кафедры и лаборатории в мединститутах и которые, как и он, заражены были недовольством властью и распространяли клевету на Советское государство. Все разоблаченные в Лефортове поплатились должностями, а кое-то из них – и свободой. Этингер же продолжил сотрудничать со следователями и сознался, что «в силу ненависти к Щербакову задался целью сократить его жизнь путем назначения ему увеличенной или уменьшенной дозировки лекарств».

За признанием Этингера последовал арест заведующей кабинетом диагностики Кремлевской больницы – еврейки Карпай. Она лично снимала электрокардиограммы у Щербакова и Жданова, лично контролировала состояние их пламенных сердец и, поскольку они оба скончались от проблем с сердечно-сосудистой системой, ей предстояло лично объясниться в тюрьме на Лубянке: не по ее ли заведомо ложным диагнозам Щербакова и Жданова уморили неправильным лечением?

Особый интерес полковника Щадова к причинам смерти двух важнейших соратников Сталина не разделял генерал-полковник – министр Госбезопасности Абакумов. В войну сын русского истопника Виктор Абакумов руководил Управлением контрразведки «СМЕРШ» и, как гроза немецких шпионов и диверсантов, состоялся – несмотря на то, что имел не высшее и не среднее, а начальное образование. Должность же главы Министерства госбезопасности требовала политического таланта. А его-то у успешного командира «СМЕРША» не оказалось. Абакумов не разгадал конечной цели антисемитской кампании Сталина и, исходя из своих собственных интересов и представлений о ситуации в стране, сам для себя решил: погромили евреев, приструнили их, и – стоп, машина!

Чтоб замять разработку версии полковника Щадова о врачебном вредительстве, генерал-министр условия содержания в тюрьме разговорившегося Этингера еще более ухудшил, и слабый телом профессор отошел душой к своему еврейскому Богу. Упрямая же Карпай подлог кардиограмм Щербакова и Жданова на себя не брала. Ее допросы министр распорядился приостановить. Тем самым, по сути, распорядился поставить крест на едва начавшемся деле врачей-вредителей.

Узнав о том, полковник Щадов не мог не вспомнить: чуть ранее генерал-полковник Абакумов данной ему властью похоронил дело СДР – Союза борьбы за дело революции. Его составили юноши-детки репрессированных в тридцатые годы начальников-евреев, которые печатали на гектографе листовки, где писали о предательстве Сталиным ленинских принципов диктатуры пролетариата и его заигрывании с религиозно-националистическими настроениями масс. Вели юнцы речи и об организации индивидуального террора против отдельных деятелей Советского государства. Членами СДР были школьники старших классов и студенты начальных курсов. Реальной угрозы власти они, конечно же, не представляли и, когда их Союз раскрыли сотрудники МГБ, министр Абакумов постановил: юнцов морально выпороть, вменить им впредь не баловаться и распустить по домам.