Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном

Олицетворение духовности, оставшийся вне мира, гибнет как духовная величина доктор Живаго. (Физическая смерть после этого становится просто неизбежной, не от расстрела, так от удушья в лишенном духовности мире.) Отторгнувший духовность, рушится и гибнет на глазах доктора и сам этот мир: "Какое завидное ослепление… О каком хлебе речь, когда его давно нет в природе: какие имущие классы, какие спекулянты, когда они давно уничтожены смыслом предшествующих декретов? Какие крестьяне, какие деревни, когда их больше не существует?" Пусть это сказано под влиянием минуты, в состоянии исступления, если угодно, в истерике. Но ведь сказано… и пусть по выздоровлении сам доктор Живаго обнаруживает, что все пережитое и им самим и этим миром — в действительности еще не конец света, того, что для многих стало возрождением великой империи, он не замечает. Повторимся, жизнь страны в его последние годы проходит мимо сознания доктора. Впрочем, мимо ли: "Коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, неоснованных на выборном начале." Правда, это относится к тому времени, когда сам доктор Живаго уже был мертв, но все же не потому ли и мертв, что в атмосфере тридцатых дышать ему было бы тем более нечем.

…Итак, гибнут оба главных героя повествования. Так что же это — исповедь лирического героя или трагедия?

Важно понять, что оба события: и гибель доктора Живаго и разрушение того макрокосма, агония которого развертывается на его глазах, — отнюдь не рядоположенные независимые друг от друга вещи. Они связаны между собой строгой причинно-следственной связью. Гибель всего макрокосма — это не более чем простое следствие, первопричина в этом ряду — гибель духовности.

Эта причинно-следственная связь имеет два до некоторой степени равноправных измерения. В одном из них первопричиной выступает некоторая всеобщая утрата согласия и любви, нравственности и милосердия; именно это приводит к гибели и самого доктора Живаго, и всей окружающей его действительности. В другом, может быть предельно парадоксальном, если не сказать совершенно невозможном, но тем не менее вполне естественном для структурной ткани романа измерении смерть самого героя, Юрия Андреевича Живаго, является непосредственной причиной смертельной агонии всего того, что его окружает.

Было бы ошибкой искать эту причинно-следственную связь в виде непрерывной цепи поддающихся рациональному объяснению событий. Подчеркнем, эта связь обнимает собой сущности, принципиально отличные друг от друга: иррациональность, тонкое метафизическое начало и осязаемый мир материальных вещей. Рационально объясненная причинная зависимость может связать только вещественные начала. Феномен же, отвечающий понятию духовности, находится вообще вне этого ряда, он потусторонен ему, и непосредственного перехода от одного к другому не только нет, но и вообще не может быть. Причинно-следственная связь здесь строга и непрерывна, но и она носит скорее метафизический, говоря словами Пастернака "на отдельные слова неразложимый" характер.

Именно поэтому было бы ошибкой искать и рациональное объяснение для необходимости расставания Юрия Андреевича и Лары. Уход Лары — это часть общей глобальной катастрофы, в которой гибнет весь мир. Уход Лары — это гибель целого континента, но рушится этот континент не вследствие каких-то поддающихся верифицируемой материальностью регистрации глубинных тектонических процессов, — причинная связь здесь столь же иррациональна, сколь иррациональна и сама причина. Этот континент должен был обрушиться, как под влиянием иррациональных метапричин должно было рухнуть все вокруг доктора Живаго, — что послужит непосредственным "спусковым крючком" катастрофы, в сущности совсем не важно. Отсюда и любое рациональное объяснение случившегося разрыва было бы неверным, было бы в лучшем случае лишь простой видимостью объяснения.

Примечательно, что эта, почти вселенская, катастрофа, которая в конечном счете захватывает и его самого, не вызывает в душе доктора Живаго ни гнева, ни озлобления, ни даже простой обиды на тех, чьими руками уничтожаются все ценности его мира. Правда, в романе зачастую даются весьма нелестные характеристики тем, кого литературная традиция социалистического реализма привыкла возводить на пьедестал: "…выяснилось, что для вдохновителей революции суматоха перемен и перестановок единственная родная стихия, что их хлебом не корми, а подай им что-нибудь в масштабе земного шара. Построения миров, переходные периоды это их самоцель. Ничему другому они не учились, ничего не умеют. А вы знаете, откуда суета этих вечных приготовлений? От отсутствия определенных готовых способностей, от неодаренности." К концу повествования портреты большевиков Тиверзина и Антипова больше напоминают карикатуру. Но все же способность к трезвой оценке, способность никогда не приближаться к той грани, за которой начинаются личные оскорбления, сохраняется. В исторических катаклизмах виноваты вовсе не отдельные личности: "Самоуправцы революции ужасны не как злодеи, а как механизм без управления, как сошедшие с рельсов машины…" И вот: "Если я вас правильно поняла, он произвел на вас скорее благоприятное, чем невыгодное впечатление? — Да, пожалуй. Он должен был бы меня оттолкнуть. Мы проезжали места его расправ и разрушений. Я ждал встретить карателя солдафона или революционного маниака душителя, и не нашел ни того, ни другого. Хорошо, когда человек обманывает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составленным представлением о нем".

Нет, гнева в душе доктора Живаго нет. Но в чем же причина такого примиренчества? Вглядимся, ведь это только Юрий Андреевич Живаго под влиянием, может быть, вставших перед его глазами картин, вызванных из памяти именем Стрельникова, может бросить укор тем, кто отнял у него все — семью, любимую женщину, искусство… Стоящий над своим героем романист отказывается от предъявления обвинительных заключений. Безусловное неприятие террора любого цвета не переходит в обвинение его непосредственных вдохновителей и вершителей. И если у доктора Живаго порой прорываются по-человечески понятные нотки, то Борис Пастернак не берется вершить суд над людьми.

Что же это — недостаток мужества, помешавший еще тогда, в пятидесятых, пройти до конца путь во весь голос поддержанного через тридцать лет обвинения?