Алексей Бердников - Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души

Любезный Пашинек! Такую мать!

Я стало быть прочла твою депешу -

Как мне ее тепереч понимать?

Ты полагал, что от нее опешу,

Плечами, может, буду пожимать?

Слезьми зальюсь и голову повешу?

Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!

Ты, сластенька, меня слегка дивишь!

Во-первых, как могу тому я верить,

Чтобы тебя штыком прикончил фриц,

Когда при автомате ты теперь ить

И можешь их сшибать, не видя лиц -

Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить

И нас менять на баб и на девиц,

Которые в окопах, чать, в избытке

И только зырют обобрать до нитки!

А мы-то думаем: отец в бою,

Куда его послал товарищ Сталин!

Тебе бы совесть поиметь свою, -

Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,

Что ж -- волен, сыт, идешь по острию -

Уж как доволен ты и достохвален!

Он шутки шутит, слушайте его!

А мне в тылу, сиротке, каково!

Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну -

Не фритцевой, а дамскою рукой.

Дойду по первопутку я до Дону,

А там и до Днепра подать рукой.

Тебе я шею-то намну казенну!

Блядям... косма пообдеру... какой!

Беги вперед, не простудися только.

Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.

Я размышлял: уж здорова же мать

Иметь в руках меня, отца, скотину!

Папашу только матери держать!

Ведь в самом деле выйдет на путину,

Ее "катюшами" не испужать,

От ней в окопе не найти притину.

Она не "тигр", она не "фауст-патрон" -

По морде бьет, забывши про пардон!

Меня под утро пробуждает грохот.

-- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! -

И переливчатый отцовский хохот:

Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! -

-- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?

Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! -

-- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! -

И жалобный обвал посудной горки.

Тут я не выдержал и вылез к ним,

В себе боясь, что мать его угробит,

Поскольку дух отца легко раним.

Стою и вижу, что сервант весь побит,

Отец же, хоть испуган -- невредим,

Лишь портупею сильный смех колдобит.

И мать, ах мать! Невинная душа!

На нем висит без слов и не дыша!

Ее он держит навесу умело,

Как будто вправду Божий дар какой,

Прекрасное все без покровов тело

За ягодицу прихватив рукой.

Она смеясь стыдливо, оголтело

Мне тычет в дверь лилейною рукой.

Пробормотав, что шум какой-то слышал,

Я засопел и мрачно в двери вышел.

296 ИВЕРЕНЬ ФРАНЧЕСКО ПЕТРАРКИ

Себя винила, ныне извиняю,

Всегда оправдан -- днесь ты виноват:

Зачем ушел в небытие, солдат,

От ласк моих и щей, и нагоняю?

Смерть нагоняет, я ли нагоняю?

Бежал ты от работ иль от ребят?

Что ж, лучше там, где надолбы долбят?

Иль я тоску сердешну нагоняю?

Да был бы ты любовнее с любой,

Которая тебе до гроба люба?

И кто она, разлучница, голуба?

Ты называл ее своей судьбой...

Я, может, плоскогруда, синегуба?

О нет, упоена, горжусь собой!

Да, я упоена, горжусь собой,

Затем что я существенно прекрасна,

И оставлять меня одну -- напрасно

Заради той, курносой и рябой.

А если непременно нужен бой,

То я уж, кажется, на то согласна,

Чтоб морду били бы тебе согласно

У Нилихи за заднею избой.

Чтоб ты лежал оглохший и немой,

Опухший ртом с ужасным словом "надо",

Чтоб мне примачивать тя сулемой.

Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,

Ведь ты един и жаль мне, и услада,

И горечь ран, и плен почетный мой!

Ведь горечь ран и плен почетный мой

Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,

И оттого ты мной на кошт зачислен,

И знают бабы все вокруг -- ты мой!

Но плен ты сделал для меня тюрьмой,

А был он просто горницей замыслен,

И срок твоих отсутствий стал бесчислен,

А щас совсем не явишься домой, -

В чем ныне горько я тебе пеняю,

Не дуясь, что осталась на бобах:

Я бабью глупость всю искореняю.

Сижу, как Зевс при громах, при гробах,

Когда уж все, что было в погребах,

Снесла и ни на что не променяю.

Снесла и ни на что не променяю

К тебе любовь мою и боль мою,

И хоть я от людей других таю,

Но от тебя я их не применяю.

Я, словно заяц по весне, линяю,

Что осенью вода, все лью и лью.

Почто ты пробудил печаль мою -

Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.

В избе все неполадки устраняю

Иль за скотиной тощею хожу,

Чего-то все стенаю и тужу.

Завечерею или ободняю,

В том, что вечор тебя не нахожу,

Судьбам ревнивым горько я пеняю.

Судьбам ревнивым горько я пеняю:

Зачем изыздевалися сполна?

Хоть я теперь партейна и умна,

Все перед образом главу склоняю.

Я с Богом вечну тяжбу выясняю,

Хоть я ячейке духом предана,

Я чай зачать иль воскресить она

Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!

И стала я язычницей прямой,

И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,

В которых тоже верю самоуком, -

Зачем уж не вернут тебя домой?

Зачем меня ведут ходить по мукам?

Зачем силок порвали ясный мой?

Зачем силок порвали ясный мой,

Сплетенный из твоих сокольих взоров,

Моих восторгов и моих укоров

И снега летом, и дождя зимой?

Но и над Летой, и над Колымой

Я отлечу зигзицей от дозоров

И буду кликать с елок и угоров:

Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!

Я выйду к речке девкою простой,

Рукав мой вдовий омочу в Каяле...

Зачем тебе срока не припаяли

В год тридцать пятый или же шестой?

Зачем меня безлюбьем окаяли?

Сломали острие стрелы златой?

Сломали острие стрелы златой

Мальчонка неразумного Эрота,

Что, как острога, жуткая острота -

Томила сердце сладкой немотой.

Теперь, кажись, подрылась под плитой

С умильной кротостью не бабы -- крота,

Чтоб ночью уволочь тебя в ворота -

Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!

Что страстию души не проясняю,

Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,

А смерть в ее правах не утесняю.

И только на любовь слегка дивлюсь:

Ее напитком уж не отравлюсь -

Ей гибель сладкую в вину вменяю.

Ей гибель сладкую в вину вменяю,

А жизни горькой иск вчиню ль тебе? -

Что ж, благодарна я моей судьбе,

Ее хвалами не обременяю

И все ж на лучшую не обменяю:

Подумай-ка, жить вечно при тебе

И сварничать, по нашей худобе,

Характер портить нашему слюняю.

Чтоб с горечью глядел ты, как легли

На лоб мой преждевременные складки,

А чернь волос взыграла в прядках в прятки,

Как стройный стан склоняется к земли,

Как блекнут очи сладостной солдатки...

Да я горда, затем что хоть влекли!

И я горда, затем что, хоть влекли

К себе меня мечты такого рода,

Себя я зачеркнула для народа,

Послав тебя на смерть на край земли.

Там пули милосердые нашли

Того, кто был мне тополем у брода,

Кто знал един лишь тайну приворота,

И захлебнули, что червя, в пыли.

Лежи и радуйся теперь: свобода!

Нет маяты для сердца и для нерв,