Владимир Жаботинский - СAUSERIES Правда об острове Тристан да Рунья

Герои воздуха; недавно — герои Вердэна (а войну они ненавидятъ, какъ никогда ни одно племя на свътъ): откуда все это? Есть, значить, гдъ и резервуаръ желъзной выдержки; и я думаю иногда, что находится онъ именно въ нашемъ картье. Какъ трава подъ снъгомъ, таится въ теплъ подъ перинами будничной ихъ обывательщины громадная национальная мощь. Не нашелъ бы Наполеонъ такихъ генераловъ, не хвалилась бы Франция девятнадцатаго въка такой гирляндой великихъ поэтовъ, ученыхъ, политиковъ, не бывать бы и въ восемнадцатомъ ни энциклопедистамъ, ни якобинцамъ, если бы не наше картье.

Надо всемъ этимъ, однако, только туристы и задумываются. Проблемы, волнуюищия моихъ сосъдей, совсъмъ иного рода.

Вотъ, напримъръ, сейчасъ идетъ у насъ на площади ярмарка. Круглый годъ она кочуетъ по разнымъ кварталамъ Парижа, а теперь пожаловала къ намъ. На три угла въ длину, по всъмъ улицамъ, что расходятся съ площади, стоятъ фургоны; а на площади циркъ, звъринецъ, карусели, музыка, толпа, и рой за роемъ огней. Я честно хожу сюда каждый вечеръ. Останавливаюсь у лотереи и, поставивъ франкъ, выигрываю три кило сахара; утромъ поднесу консьержке, дабы смотрела сквозь пальцы на то, что мои посетители не всегда обтираютъ сапоги. Останавливаюсь у барака для стръльбы въ цъль: плечи распрямляются, грудь дыбится впередъ, вспоминаются славные воинские дни — я вхожу и изъ духового ружья въ пяти метрахъ отъ мишени, одинъ за другимъ дълаю десять промаховъ, совсъмъ кахъ тогда изъ винтовки Ли-Энфильда на двъсти саженей. Останавливаюсь у палатки съ вывеской: «Гадалка»; вхожу; она говоритъ: «берегитесь рыжей женщины», и я бреду дальше, огорченно вздыхая: въдь это мой самый любимый цвътъ. Добредаю до ларя букиниста и, перебирая книги, думаю о томъ, что будь я французский писатель — обходилъ бы это место за версту: того и гляди, увидишь двенадцать новехонькихъ экземпляровъ твоего же послъдняго романа, съ надписью: «Большой успъхъ. Лучшие отзывы критики. 2 фр. 50.»

Впрочемъ, ярмарка, хоть она и волнуетъ наши сердца, не есть въ точномъ смыслъ слова проблема. Есть у насъ и настоящая проблема, притомъ затяжная: вотъ уже годъ и больше, какъ она стоитъ въ главномъ узлъ общественности не одного только нашего околотка, но и всего лъваго берега; можеть быть, и всего Парижа. Имею въ виду безпримърную борьбу трехъ кафе на бульваръ Монпарнассъ. Въ началъ было ихъ два, и вдвоемъ они царили надъ всъми окраинами лъваго берега. Они другъ другу не мъшали, хоть и расположены были другъ противъ друга на томъ же перекрестке. Въ одномъ собирались писатели, художники и студенты; а въ другомъ — спорстмэны и американцы. Оба торговали бойко, и возницы Томаса Кука, проезжая по Монпарнассу, всегда останавливали туго-набитую свою колымагу на томъ углу, объясняя туристамъ, что и это есть одна изъ достопримечательностей Парижа.

Но въ томъ кафе, гдъ американцы, поссорился однажды хозяинъ съ гарсономъ, и гарсонъ ръшилъ отомстить. На сбереженныя въ течение нъсколькихъ лътъ чаевыя (легенда? тутъ называетъ цифру положительно непроизносимую) онъ купилъ или арендовалъ домъ рядомъ съ заведениемъ обидчика и открылъ собственное кафе: на томъ же тротуаръ, бокъ о бокъ. Въ наукъ политической экономии это, если не ошибаюсь, называется «заръзъ». Но даже въ науке политической экономии еще не разгадана загадка: почему одно кафе нравится публике, а другое нетъ; или почему вдругъ начинаетъ или перестаетъ нравиться? Какъ поэты Юний и Юлий гдъ-то у Тургенева: одного признали великимъ, другого освистали — а стихи были те же самые. Эти научныя и литературный справки я привожу къ тому, что въ новое кафе, действительно, сразу публика валомъ повалила — только не изъ американскаго, что рядомъ, а изъ писательскаго, что визави. Такъ повалила, что визави просто и буквально опустълъ. Обидчивый гарсонъ заръзалъ не того, кого хотълъ. По вечерамъ онъ, я думаю, взираетъ на противоположную сторону бульвара съ тъмъ чувствомъ, какое испыталъ бы классический Катонъ, если бы, мечталъ видеть развалины Карфагена, увиделъ вмъсто того развалины семивратныхъ Фивъ; а Карфагенъ стоялъ бы рядомъ цълехонекъ, и отъ обилиия триремъ негде было бы пловцу проплыть въ знаменитомъ порту (кстати, если случится быть въ Тунисе, поезжайте взглянуть на знаменитый портъ: курица перепорхнетъ!).

Я не преувеличу, если скажу, что треугольная дуэль эта въ течение долгихъ мъсяцевъ волновала весь нашъ берегъ, отъ площади Сенъ-Мишель на Сенъ и до студенческихъ общежитй у Орлеанской заставы; волновала гораздо больше, чъмъ вопросъ о германскихъ платежахъ. Я, вотъ, пишу теперь объ этой батрахомюмахш съ утонченнымъ юморомъ господина, который выше подобныхъ мелочей, — но ведь и я волновался. До семи часовъ вечера душа жила иными вопросами — войной въ Китае, новымъ оберъ-комиссаромъ Палестины, большевиками, полетомъ Линдберга, но послъ ужина — конецъ, пропало, ничего не подълаешь, я сынъ своего картье и злоба его мнъ довлъетъ. Я надъвалъ котелокъ и шелъ на Монпарнассъ, и старался понять эту живую иллюстрацию къ таинству массовой психологии. Чуть не сыръли ръсницы, глядя на пустынную террасу писательскаго кафе, гдъ еще такъ недавно… И, когда взоръ пересекая мостовую, падалъ на давку противоположнаго тротуара, невольно сжимались кулаки, и бъшеная иллюминащя новаго кафе казалась наглой, а нимфы, намалеванныя на четыреугольныхъ его колоннахъ, пугалами (это, впрочемъ, правда). И глубоко-философския тогда рождались у меня подъ котелкомъ думы — о томъ, почему и какъ, и о томъ, чего стоитъ людская ласка и мирская слава, — замъчательныя думы, только на утро ихъ уже никакъ нельзя было вспомнить. Но еще замъчательно то обстоятельство, что и самъ мыслитель, вздохнувъ, машинально проходилъ мимо пустой террасы, гдъ столько было уютныхъ дивановъ къ его услугамъ, и, отважно пересекши мостовую среди толчеи автомобилей, присаживался къ чужому столу подъ навесомъ победителя. Ничего не подълаешь: такъ ръшило картье. Въ уездномъ городъ надо жить по уездному.

…Но мое захолустье все же лучше всъхъ захолустьевъ на свътъ. Во-первыхъ, оно всъхъ краше. Парижъ такъ красивъ, что иногда хочется зажмурить глаза и больше не смотръть: насмотрълся, лучшаго все равно не увидишь. Во вторыхъ: языкъ! Хорошо жить въ странъ, где улица говоритъ на благородномъ языкъ. Когда моя коньсержка подметаетъ лъстницу, и мальчишка отъ мясника подымается по ступенькамъ съ просаленнымъ сверткомъ въ рукахъ, она, посторонясь и откинувъ руку съ метлой, отвъчаетъ на его утрентй приветъ съ тъмъ же выговоромъ и жестомъ, съ какимъ Сарра Бернаръ играла расиновскихъ царицъ. Опять и въ этомъ, быть можетъ, новый урокъ о царственности народовъ и людей: въ сердцъ величество, въ рукъ помело?