Андрей Караулов - Русское солнце

Горбачев удобно сел в кресле:

— Я, Саша, пацаном был — все на звезды смотрел. Таскаю ведра на ферму… а на речке уже ледок… водичку зачерпну, плесну в корыто, а сам все мечтаю, мечтаю…

— Вы што ж это… хо-лодной водой ско-тину поили? — насторожился Яковлев.

— Нет, я подогревал, что ты… — засмеялся Горбачев.

— Тогда хорошо…

Господи, не был бы Горбачев предателем! Выгнать из Кремля и тут же отобрать машину, — ну что это, а?

Яковлев, конечно же, ревновал к Горбачеву («Я пишу, Горбачев озвучивает», — поговаривал он в кругу близких). Но ещё больше, чем Яковлев, к Горбачеву ревновал Шеварднадзе: там, в Форсе, и — с новой силой — теперь, в эти роковые декабрьские дни выяснилось, что у Горбачева нет команды, единомышленники есть, а команды — нет, что он — самый одинокий человек в Кремле.

Шеварднадзе мечтал возглавить Организацию Объединенных Наций: Перес де Куэльяр уходил в отставку, а по МИДу ползли слухи, что Шеварднадзе на посту министра вот-вот сменит Примаков.

Свой уход Шеварднадзе сыграл по-восточному тонко: он вышел на трибуну съезда народных депутатов и сказал, что в Советском Союзе «наступает диктатура» — не называя фамилий.

Генеральным секретарем ООН стал Будрос Гали, а Эдуард Амвросиевич, проклиная себя, перебрался в небольшой особнячок у Курского вокзала, где под его началом была создана странная (и никому не нужная) «международная ассоциация».

Говоря о «диктатуре», Шеварднадзе имел в виду Горбачева, он бил по нему, но тут случился Форос, Шеварднадзе вроде бы оказался прав — он же не называл фамилий! Уступая просьбам американцев, Горбачев вернул Шеварднадзе в МИД: в «международной ассоциации» у Эдуарда Амвросиевича не было даже «вертушки».

— Ельцин, Ельцин!.. — Горбачев полуоблокотился на спинку стула, — врет напропалую!

— С цыганами надо говорить по-цыгански, — зевнул Яковлев.

— Я, Саша, все… понять хочу: почему… так, а? Все орали: свободу, свободу! Дали стране свободу, а она… в благодарность, я так понимаю, гадит сама же себе. И где тут политический плюрализм, где общие интересы, где консенсус, вашу мать, если все идет под откос?

Яковлев с интересом посмотрел на Горбачева:

— В двадцать каком-то году, Михаил Сергеевич, барон Врангель… в Париже… говорил своей молоденькой любовнице Изабелле Юрьевой: «Деточка, не возвращайся в Москву! Россия — это такая страна, где завтрашний день всегда хуже, чем вчерашний…»

— Нет, ты мне объясни… — Горбачев был увлечен собой, — кому я сделал плохо? Кому?! Дал свободу, — так? Получился позитивный результат. Сейчас… вон уже… идут сигналы со стороны Прибалтийских республик, они погуляли по свету, а теперь в Прибалтике уже начинают искать формы более тесного сотрудничества с остальными республиками… Ведь тут, я скажу, надо идти вглубь. Куда столько танков? В мирное время, в восемьдесят пятом году, Советский Союз делает танков в два с чем-то раза больше, чем Сталин! И каждый танк — полмиллиона долларов. А ракеты… стратегические… больше миллиона. Так?

Яковлев кивнул головой: все, о чем говорил Горбачев, он когда-то сам говорил Горбачеву, только Михаил Сергеевич (как все талантливые, но поверхностные люди) часто выдавал чужое за свое — он учился на ходу, быстро забывая тех, кто его просвещал.

— Так откуда, спрашивается, взялся Ельцин? — вдруг подвел итог Горбачев. — Вот откуда? Ведь Ельцин — это народный гнев.

— Э… э… — удивился Яковлев. — Ельцин — не народный гнев, а народная глупость, Михаил Сергеевич. А танки… — нет, покойный Ахромеев все-таки меня убедил… да, убедил: когда американцы прикидывали, сколько в Союзе танков, всего остального… они относились к нам как к ровне, хотя «холодную войну» мы проиграли… Устинов строил танки не для войны, для паритета… тоже ведь не дурак был…

— Так что, Саша, я сделал плохого? Что?!

— Сказать? — сощурился Яковлев. — Я скажу, Михаил Сергеевич: плохо мы сделали перестройку, вот что… Посмотрите на Ельцина! У него — кувалда в руках. А у нас, Михаил Сергеевич, перочинный ножичек… Оно, конечно, кувалда для страны страшнее, но мы-то… перестройку… перочинным ножичком вырезали: резвились, резвились… и переиграли самих себя…

Горбачев встрепенулся, — в нем мелькнуло что-то злое, очень злое:

— К топору, значит, зовешь Россию?..

— Топором, Михаил Сергеевич, в деревнях дома до сих пор строят, — возразил Яковлев. — Топор-то… в России… великая вещь…

Ветер стих: стал жалобным.

— Да-а… — Горбачев ловко подцепил сыр, — представь себе: в Америке три губернатора встретились… где-нибудь в Неваде… а лучше — на Аляске, в снегах… выпили водки, застрелили — от не хера делать — местного зубра и решили, что завтра их штаты выходят из Штатов, что у них, бл…, будет теперь новое государство. Ну, что Америка с ними сделает?

Яковлев захохотал — громко, от души.

— Правильно смеешься, — помрачнел Горбачев. — Их тут же сдадут в психушку, причем лечиться они будут за собственный счет…

Не сговариваясь, Горбачев с Яковлевым взяли рюмки.

— «Умри, пока тебя ласкает жизнь!» — усмехнулся Яковлев.

Закусили.

— Беловежье — это второй Чернобыль, — заметил Яковлев, принимаясь за ростбиф. — Никто не знает, что страшнее…

— Страшнее Чернобыль, — махнул рукой Горбачев, — главный инженер… Дятлов, я даже фамилию запомнил, был связан с кем-то, то ли с ГРУ, то ли с Комитетом, хотя какая, хрен, разница! И умник какой-то, генерал (кто — не выяснили) отдал приказ: снять дополнительную энергию. Логика, — Горбачев потянулся за соком, — простая, советская: если завтра война, если завтра в поход, заводы можно вывезти, эвакуировать, а что с реактором делать? С атомной станцией? Врагу оставить? Взорвать-то невозможно, планете конец! Курчатовцы доказывают: реактор можно остановить, но в запасе надо иметь сорок секунд, чтобы запустить дизель-генератор, рубашка реактора начнет охлаждаться — пойдет процесс. А где найти эти сорок секунд? Вот Дятлов и упражнялся… по ночам. Восемь дизель-генераторов по восемьсот киловатт каждый! А пока они маневрировали — упустили запас защитных стержней, вот и все. Теперь — о Ельцине, я подытожу так: ты, Александр Николаевич… хорошо знаешь: я — человек, который способен улавливать все движения в обществе, способен их нормально воспринимать, я не могу не видеть и не реагировать на какие-то течения, тем более когда собрались руководители трех таких республик. Я сейчас оставляю за пределами, что собрались только трое — и сразу объявляют, что не действуют союзные структуры и законы, что Союз «закрыт», — это я не признаю, это противоречит моим убеждениям! Но: есть предложения, есть политика, есть серьезные намерения иначе повернуть процесс — пожалуйста… то есть я, Саша, хочу, чтоб это все было осмыслено при принятии решения… — понимаешь?