Михаил Вершовский - В кавычках и без

Смешки и злорадство. Псевдоисторические экскурсы при малом знании и еще меньшем таланте. Высокомерие – «Я пробился, я умный, я здесь!» – и униженная стоечка в общении с местным народом: «Ну посмотрите на меня! Посмотрите как следует! Я не такой как они, я по большому счету и вовсе не оттуда!» (К этому общению, к этой «стоечке» мы еще вернемся.)

«Не оттуда». Странно, но слушая и наблюдая такого человека, понимаешь: наверное, и вправду не оттуда. Но откуда же? Каким таким «несвятым духом» появился он здесь, этот тип – начисто отвергающий свою причастность к России, но при этом не растерявший ни щепотки, ни грана советско-большевистской ментальности, ни единой стрелы из гигантского колчана приемов, с помощью которых выживал там (и чаще неплохо, чем наоборот), и которые привез и сюда – до провокаций и стукачества включительно? Откуда же он? Тайна сия велика есть, но по вышеприведенным характеристикам вырисовывается хотя бы рабочее, на пока, определение. Которое я и вынес в заголовок этой статьи – «Человек ниоткуда».

Во многом, если не в основном, феномен этот психологический. Западная наука, кажется, наконец хоронит Фрейда – и слава Богу (хотя деструктивные результаты его глубоко внедренного учения человечество еще долго будет ощущать). Но один элемент в его теории работал несомненно. А именно: вытеснение неприятных переживаний, неприятного опыта в подсознание. Замечу: с обязательными последующими неврозами, психозами, и прочей малоприятной патологией. По-моему, именно тот случай. Человек, если он был не лишен совести и озабоченности тем, кто он таков на этой земле, не мог не испытывать чувства вины, чувства беды, чувства «ножа по живому телу». Пусть даже в самой расплывчатой и слабоощутимой форме, заглушенной к тому же отъездными треволнениями и эйфорией. (Я, понятно, не говорю здесь о случаях откровенной патологии, когда нравственность индивида была давно и начисто ампутирована.)

Постепенно даже легкое и трудноопределимое чувство вины и сознания собственного, мягко говоря, не-героизма, начинало досаждать. Тогда-то и стали появляться – у кого на сознательном уровне, у кого, как говорят, «на автопилоте» – аргументы, позволяющие с этим малоприятным чувством справляться. (Я, конечно же, не отношу к их ряду простые и человеческие: страх за семью и детей, желание более полной самореализации, да желание более достойной жизни, наконец.) Тактика, которую взяло на вооружение хитрое подсознание, была проста. Ты ей, той Богом забытой стране – ничего не должен. И не должен был никогда. Это она тебя попользовала, высосала и выбросила – так откуда ж взяться вине? Сознание задумывалось. И вправду – немножко переставив акценты, подретушировав детали – а это кто и кому тут еще должен, на самом-то деле?

И появлялся счет – уже с яростным даже убеждением. «Я ей все ЛУЧШЕЕ свое отдал, верой и правдой!» Странным образом оказывалось, что это вот «свое лучшее» успели отдать и двадцатилетние плейбои, и тридцатилетние бизнесмены. И пятидесятилетние журналисты, действительно служившие верой и правдой – в виду отсутствия других качеств, таких, как талант. Верой и правдой – но системе, а не стране.

Появлялся и закреплялся образ плохой матери, матери-монстра, матери-убийцы. (Это происходило и с теми, что там бережно, у сердца, красный билет КПСС-овский проносили, а стало быть, в разной степени сами приложились к созданию кошмаров, в России царящих.) Можно бы возразить, что мать, даже неграмотная, пьющая, плохо кормящая отпрысков своих (не от того ли, что сама хронически недоедала?) – все равно мать. Тут-то и возникал следующий ход недремлющего подсознания: да мать ли вообще? За ответом уже не приходилось ходить далеко, он был под рукой. Жить становилось еще немножко легче, коэффициент самоуважения рос, а человек, пусть и не сильный, но нормальный, обычный человек, приехавший из Москвы, Ростова, Воронежа, Киева медленно, но верно превращался в это странное и страшноватое существо – в «человека ниоткуда».

Жило ли оно во мне самом, с самого начала – это чувство, эта странная смесь вины и надежды, сознания предательства (я о себе, господа, с этим вообще всяк сам разбирается) и бессилия? Было ли оно таким же жгучим – до того, что невозможным стало уже не прокричать о нем?

Нет, не было. Вам бы мог соврать – а себе как? Было бы – так не уехал бы, это уж точно. Было вот то, смутное, раздражающе-шевелящееся, которое удавалось глушить бурным потоком все новых и новых событий и проблем. И которое – слава Богу – заглушить так и не удалось.

Которое с новой и оглушающей силой навалилось на меня в первую мою за пять лет поездку в Россию. Два месяца кошмара, и ненависти, и любви. Два месяца воспаленных, полубезумных глаз в зеркале (потому что мне оказалось невыносимо больно, господа, мне – и я Бога благодарю за эту боль!). Сотни и тысячи лиц: усталые и уже давно не негодующие лица, рассматривающие сюрреалистические ценники в магазинах; надменные физиономии накачанных двадцатилетних говнюков у хозяйских «Мерседесов»; лицо пенсионерки-учительницы, просящей подаяния в переходе метро и не поднимающей ни головы, ни глаз (и молившейся, должно быть, только об одном: чтобы этого не видел никто из тех, кого в школе она учила доброму, разумному, вечному…). Два месяца ужаса и счастья, когда окончательно окрепло понимание того, откуда я родом, кто я и зачем я.

В этом месте «человек ниоткуда» просто обязан вознегодовать. Дескать, эвон как страстно ты все живописуешь – ну вот и ехал бы насовсем в родные пенаты, приложился бы к исправлению дел российских плечом могутным, коль тебе и вправду до дел тех дело есть. Но уж если сидишь здесь, так и сиди без зудежа, а ностальгию потешить – на то «Очи черные» и придуманы (хоть под гитару, хоть на видеоленте). То, что вознегодует такой читатель – не досужая догадка. Аргумент этот и в живую звучал, когда с тем да другим на те же темы беседовали. И что ответить им?

Да ведь и есть что ответить на этот классический большевистский аргумент (а большевистский он потому, что никаких ситуаций, кроме крайних, не допускает, т.е. либо сиди здесь и плюй, либо кати туда, ежели аж так любишь.) Во-первых, жить вдали от родины – не означает жить вне ее. Азбучная, казалось бы, истина, которую ни греку, ни китайцу, ни сомалийцу и объяснять-то не станешь в виду полного идиотизма самого вопроса – но наш брат им не чета, и ответа требует. Грек, китаец или сомалиец, живущие, скажем, в Канаде, прекрасно сознают – и популярно объяснят любому – что Канада их дом, страна, принявшая их, давшая им многие права в обмен на совсем уж немногие обязанности. А родина? То-есть, как – «а родина»? Да идиоту же понятно, что в Греции, Китае, Сомали. И Хулио Кортасар, последние тридцать лет своей жизни проживший в Европе, думал, писал, дышал и жил как аргентинец. (Написал вот: «идиоту понятно» – а видать, не всякому. Наш человек, даже при страстной ненависти к Тютчеву вообще и к его знаменитому четверостишию в особенности, это самое четверостишие всем своим бытием на всех континентах яростно утверждает – «особенной статью», пусть даже и крайне малосимпатичной.)