Борис Штерн - Лишь бы не было войны или Краткий курс соцреализма

Сидит. Так сидит, что к стулу приклеился, мочевой пузырь живот раздул, кран-гидрант вот-вот сорвется с резьбы и затопит подвал, а пытка анекдотами продолжается. Десять тысяч политических анекдотов — не комар наплакал. Энкаведистам же все ни почем — один на раскладушке развалился, другой записывает показания в амбарную книгу. И наоборот — один протокол ведет, другой отдыхает.

Как вдруг раздается телефонный звонок.

— Бери трубку, продукт эпохи! — метушатся телефонисты-энкаведисты. — Приглашай его сюда на свидание! Быстро! Говори подлиннее — надо засечь этого фрукта на телефонной станции!

— Продукт эпохи у аппарата, — еле ворочает языком бедный Соцреализм-богатырь, из последних сил сжимая между ногами свой кран-гидрант, чтоб, не дай Бог, не прорвало и не затопило подвал.

— Где это вы пропадаете, типичный представитель? Почему в гости не заходите? — спрашивает в трубке очень знакомый голос с приятным восточным акцентом.

— Совсем пропадаю, товарищ Генеральный Совместителиусс! — хрипит Соцреализм.

— А в чем, собственно, дело? Объясните спокойно. Чем смогу — помогу.

— Сил моих нет! Ваши телефонисты три дня и три ночи до ветру не пускают!

— А что они у вас делают? — Ждут из Ермании какого-то Гесса, сброшенного с парашютом!

— Успокойтесь. И успокойте товарищей. Передайте им, что Рудольф Гесс благополучно приземлился в Лондоне. Парашют — отдельно, Гесс — отдельно. Сходите во двор по своей нужде — это дело государственной важности. А я пока подожду у телефона.

Обернулся Соцреализм-богатырь, хотел порадовать своих друзей-телефонистов хорошей новостью из Кремля, передать им привет от Чудесного Нацмена, но тех как ветром сдуло. И след простыл. Были, и нету, лишь амбарная книга шуршит политическими анекдотами на раскладушке.

Пора и о себе подумать. Вылетел Соцреализм-богатырь во двор, вытаскивая на ходу свой опухший пожарный кран-гидрант. Во дворе тоже никого не видно, кроме подслеповатого странствующего палача с переносной гильотинкой, да чувствуется еще едва уловимый запах от наложенных с великого страху штанов промчавшихся по двору телефонистов. Понял Соцреализм, что до продувной уборной ему не добежать, и принялся справлять дело государственной важности прямо под дворовым средневековым забором, чудом спасшимся от наполеоновского пожара.

Стоит, значит, задумался. Справляет нужду богатырскую. Ручей журчит в подворотню, из подворотни потоком выносится на улицу и, сметая все на своем пути, впадает в Москва-реку. Чудесный Нацмен у телефона ждет. Эпоха Кузьминична из-за шторы изумленно глядит на диво-дивное. А забор уже плывет, поплыл, за ним плывет допетровская уборная, пережившая все гражданские смуты и вражеские нашествия — чуть что, все к ней бегут! Странствующий палач из уборной благим матом вопит:

— Тону! Спасите!

Большому кораблю — большое плаванье!

Уже географы рассуждают именем какого народного совместителя новую речушку назвать, а Соцреализм-богатырь все думу думает: «Новая Эпоха — она сегодня не в дверь стучит, а звонит по кремлевскому телефону».

Может час прошел, может — два. Отлил, застегнул штаны, вернулся в подвал и продолжил телефонный разговор:

— На душе полегчало, товарищ Генеральный Совместителиусс!

— Какие у вас еще проблемы? — ласково спрашивает Чудесный Нацмен. раскуривая телефонную трубку. — Не стесняйтесь, облегчайте душу до дна. Можете по большой нужде сходить, я подожду… Нет?.. Ну, тогда просите у меня что хотите и режьте мне правду-матку в глаза, а то скучно что-то.

— В сыром подвале живу! — пользуется случаем Соцреализм-богатырь. — Все в людях да в людях, как завещал отец. А ордер во дворец мне ваши телефонисты не выдают, как внебрачному сыну пролетарского писателя! Не положено, говорят, внебрачному!

— Ну, ордер во дворец — это не ордер на арест. Что-нибудь придумаем. А вот слух до меня дошел, что обижены вы на Совместную Власть, собираетесь эмигрировать на остров Капри… Нет?.. На «нет» и суда нет. А как вы относитесь к Пастернаку?.. То же «нет»?.. Не кушали никогда?.. Хорошо. Выходите на угол Горькина и Тверской-Ямской, там в проходном дворе вас ожидает черный автомобиль типа «ЗИС». Смело открывайте дверь и садитесь, вас знают в лицо.

И положил в Кремле трубку.

Восстал Соцреализм-богатырь из сырого подвала, как из гроба. Повел плечами, как Илья Муромец в тридцать три года: в жизни всегда есть место подвигу — только не зевай! Надел ботинки «прощай молодость», окропил подвал керосином из примуса, разжег простреленную амбарную книгу с политическими анекдотами, бросил книгу на пол, закрыл дверь на ключ, вышел во двор и утопил ключ в богатырском ручье.

Прощай детство, в людях и его университеты!

Вышел Соцреализм на улицу имени Горькина, конспиративно огляделся по сторонам, слежки и хвостов не обнаружил. Зато видит — со всех углов смотрят на него с портретов Народные Совместители из Совместного Комитета: с усами, в пенсне, с бородками-козликом, в картузах и в фуражках или попросту лысые. Не поймешь где-кто — одних снимают, других вешают. Так сплотились вокруг себя, что все на одно лицо, вроде Чудища Лаяйющего, — наверно, чтобы народ узнавал: кому хлеб отдавать, молоко, масло, мясо и далее по списку.

На каждом же перекрестке какие-то гранитные макары стоят с острова Пасхи: профессор Карл Фридриксонн с полным гранитным собранием сочинений, экономист Н.Ильин дорогу вперед перстом указует, Чудесный Нацмен с телефонной трубкой, шинель снял, жарко; еще дальше — Максимильян Горькин в тюбетейке и в единственном пиджаке.

Куда ни плюнь — попадешь в портрет, куда ни кинь — торчит какое-то многопудье. Лафа художникам и скульпторам в Эру Художественного Оформления и в Эпоху Монументальной Пропаганды!

Смотрит Соцреализм дальше: улица корчится безъязыкая, мерной поступью идут по улице трудовые будни. Черны вороны разъездились, везут добычу из Бутырок в Кресты, из Матросской тишины на Лукьяновку. Счастливая дворняга крадется вдоль стен с человечьей берцовой костью в зубах, под стеной валяется чье-то мертвое тело в фуфайке — черт его разберет, то ли тело спьяну померло, то ли с голодухи, то ли на месте приведено к общему знаменателю за появление на улице в хмуром виде.

Костлявая лошадь, что и при Блоке, опять упала посреди трамвайных путей, а здоровенный Владим Владимыч, лучший поэт-лауреат Совместной Эпохи, склонился над ней и причитает своей знаменитой лесенкой, что по рублю за строчку: