Александр Солженицын - Двести лет вместе. Часть первая

Дискуссия же 1909 года в «Слове» – еврейской темой не ограничилась, а выросла в обсуждение русского национального сознания, что, после 80-летней с тех пор глухоты нашего общества, свежо и поучительно для нас и сегодня. – П. Струве высказал: «Как не следует заниматься «обрусением» тех, кто не желает «русеть», так же точно нам самим не следует себя «оброссиивать», тонуть и обезличиваться в российской многонациональности [1485]. – В. Голубев протестовал против «монополии на патриотизм и национализм только групп реакционных». «Мы упустили из виду, что японские победы подействовали угнетающим образом и на народное, на национальное чувство. Наше поражение унизило не только бюрократию», как общество и жаждало, «а косвенно и нацию». (О, далеко не «косвенно» – а прямо!) «Русская национальность… стушевалась» [1486]. – «Не шутка и опозорение самого слова русский, превращённого в „истинно-русский“. Прогрессивная общественность упустила оба понятия, отдав их правым. „Патриотизм всё-таки понимался нами не иначе, как только в кавычках“. Но „с реакционным патриотизмом нужно конкурировать народным патриотизмом… В своём отрицательном отношении к черносотенному патриотизму мы так и застыли, а если противопоставили ему что, так не патриотизм, а общечеловеческие идеалы“ [1487]. Однако вот, весь наш космополитизм до сих пор не дал нам сдружиться с польским обществом [1488].

А. Погодин вспоминал: после грозной отповеди Вл. Соловьёва на «Россию и Европу» Данилевского, после статей Градовского – вот «первые выступления того сознания, которое просыпается, на подобие инстинкта самосохранения, у народов в минуты угрожающей им опасности». (Ещё так совпало, что именно в дни этой дискуссии, в марте 1909, государственная Россия пережила своё национальное унижение: вынуждена была с жалкой покорностью признать австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины, свою «дипломатическую Цусиму».) «Роковым образом мы идём к этому вопросу, который ещё так недавно был совершенно чужд русской интеллигенции, а теперь выдвинут жизнью так резко, что от него уже не отчураешься» [1489].

«Слово» заключало: «Случайный… инцидент послужил толчком к целой газетной буре». Значит, «в русском обществе ощущается потребность национального самопознания». Русское общество в прежние годы «устыдилось не только той ложной антинациональной политики… но и истинного национализма, без которого немыслимо государственное творчество». Творческий народ «непременно имеет своё лицо» [1490]. – «Минин был несомненным националистом». Национализм строительный, государственный, свойственен живущим нациям, и именно такой нам нужен сейчас [1491]. «Как триста лет тому назад, история требует нас к ответу, требует чтобы в грозные дни испытаний» ответить, «имеем ли мы, как самобытный народ, право на самостоятельное существование» [1492].

А ведь – чувствовалось в воздухе это Подступающее! – хотя, казалось бы, довольно мирный Девятьсот Девятый год.

Но и не упускали верное (М. Славинский): «Попытка обрусить, вернее, обвеликорусить всю Россию… оказалась гибельной для живых национальных черт не только всех недержавных имперских народностей, но и, прежде всего, для народности великорусской… культурные силы великорусской народности для этого оказались слишком слабы». Для великорусской национальности – только полезно интенсивное развитие вглубь, нормальное кровообращение [1493]. (Увы – и сегодня не освоенный русскими урок.) – «Необходима борьба с национализмом физиологическим, [когда] народность сильнейшая стремится навязать народностям слабейшим государственный быт, им чуждый» [1494]. Да ведь такую империю нельзя было создать одною физической силой, – но и «нравственной силой». А если она у нас есть, то равноправие народов (и евреев, и поляков) ничем нам не угрожает [1495].

Ещё с разгара XIX века, а в начале XX тем более – русская интеллигенция ощущала себя уже на высокой ступени всеземности, всечеловечности, космополитичности или интернационалистичности (что тогда и не различалось). Она уже тогда во многом и почти сплошь отреклась от русского национального. (С трибуны Государственной Думы упражнялись в шутке: «патриот-Искариот»).

А еврейская интеллигенция – не отреклась от национального. И даже закрайние еврейские социалисты старались как-то совместить свою идеологию с национальным чувством. Но в это же самое время не слышно было ни слова от евреев – от Дубнова до Жаботинского и до Винавера – что русской интеллигенции, всею душой за угнетённых братьев, – можно не отказываться от своего национального чувства. А по справедливости, такое должно бы было прозвучать. Вот этого переклона тогда никто не понимал: под равноправием евреи понимали нечто большее .

И русская интеллигенция – одиноко шагнула в будущее.

Не получили евреи равноправия при царе, но – отчасти именно поэтому – получили руку и верность русской интеллигенции. Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям – мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из неё.

И понять это – важней, чем подсчитывать, какой процент евреев раскачивал Россию (раскачивали её – мы все), делал революцию, или участвовал в большевицкой власти.

Самым неосмысленным безумием XX века была, несомненно, Первая Мировая война. Безо всякой ясной причины и цели три великие европейские державы – Германия, Россия и Австро-Венгрия – столкнулись насмерть, чтобы двум уже не выздороветь в этом веке, а третьей – рассыпаться. Два партнёра России, по видимости выигравшие, продержались ещё четверть века – чтобы затем потерять свою превосходящую силу уже навсегда. И вся вместе Европа утратила своё гордое звание водителя человечества, обратилась в мишень для зависти, а колониальные владения посыпались из её ослабевших рук.

Все три императора, а особенно Николай II и его окружение, не понимали, в какую войну, какого масштаба и безжалости они втягиваются. Помимо Столыпина, и после него П. Н. Дурново, – власти не поняли предупреждения, посланного России в 1904-06 годах.

Посмотрим на ту же войну еврейскими глазами. В этих трёх сопредельных европейских империях жило 3 / 4 евреев всего мира (и 90% евреев Европы) [1496], причём сосредоточены они были в театре назревающих военных действий, от Ковенской губернии (затем и Лифляндии) до австрийской Галиции (затем и Румынии). И война неотложно поставила перед ними мучительный вопрос: все они жили на рубеже этих трёх Империй – так возможно ли им соблюдать свой империальный патриотизм? Ведь для проходящих армий за фронтом был враг, а для евреев – местных жителей – соседи-соплеменники. Не могли они хотеть этой войны; и могло ли их настроение круто перемениться к патриотизму? Рядовым же российским евреям черты оседлости тем более не было дано повода всесердечно поддерживать российскую воюющую сторону. Ещё век тому назад, как мы видели, евреи Западного края помогали русским против Наполеона. Но к 1914 году – помогать армии ради чего ? черты оседлости? Наоборот: не возбуждала ли война надежды на освобождение? Вот придут австро-германцы – и не объявится же никакая новая черта оседлости, упразднится процентная норма в учебных заведениях?