Владимир Коммунаров - Валерий Попенченко

Болеть за меня, помню, весь курс приходил. Ребята морально поддерживали, причем не только, как говорится, «в хорошую погоду», то есть, когда я выигрывал, но и когда на первых порах меня преследовали неудачи. В Ленинграде все болельщики того времени разделились на две группы, большая часть болела за своего кумира Геннадия Шаткова, меньшая, и среди них, конечно, курсанты училища, — за меня. До этого в равном бою я проиграл Борису Назаренко, затем, уже будучи чемпионом страны, Геннадию Шаткову. И вот, наконец, в 1960 году состоялась выдача «виз» на поездку в Рим. Она совпала с подготовкой к защите диплома. Трудное было время. Хотелось, как и в 1955 году, сразу двух зайцев убить: и с отличием получить, и путевку на Олимпийские игры. Но для этого надо было защитить свой титул. Я был умерен в себе, физически хорошо подготовлен. Только нервы пошаливали. Видно, сказывалась экзаменационная сессия. Дома и стены помогают, поэтому я был вдвойне уверен в успехе. На бой с Шатковым я вышел во всеоружии. Накануне мы с тренером тщательно проанализировали все, что знали о нем как о боксере. Кусикьянц достал свое собственное досье и долго рылся в своих записках.

Взвесив все «за» и «против», мы пришли к одному выводу.

Да, Шатков силен. Даже очень силен. Для меня это был своего рода эталон в боксе. Но у него, как у любого боксера, есть ахиллесова пята. Он мудр и расчетлив, очень экономичен в движениях, своей замедленной, уверенной ведения боя гипнотизировал противников, избегая ближнего боя. Но он не отличался большой выносливостью, уставал к концу раунда и почти не владел боем. Именно этим воспользовался в 1956 году Глеб Толстиков, выиграв у него финальный бой. Встречный взрывной удар справа Шатков готовит почти незаметно, «усыпляя» финтами левой руки, контролируя все движения соперника. Исходя из всего этого, мы разработали вначале схему боя, а затем составили четкий тактический план в двух вариантах, главными в которых были пути и приемы безопасного и надежного проникновения в ближнюю дистанцию и выхода из нее с ударом. Весь бой мы прорепетировали несколько раз, причем в роли Шаткова выступал сам Кусикьянц. Утром в день боя Григорий Филиппович вручил мне свою неизменную записку — окончательный боевой вариант тактического плана. На словах добавил:

— Ты выиграешь у Шаткова обязательно. Помни, твои главные козыри — темп, дыхание, выносливость и, главное скорость, — сказал он, — да и силы тебе не занимать. А теперь давай еще разок слегка поработаем, побалуемся перед боем.

И мы «балуемся» эдак все три раунда, правда, без напряжения, вполсилы. Проводим генеральную репетицию…

Сам бой прошел по плану Кусикьянца, как по нотам. Шатков так и не смог сбить меня с запланированного темпа, изменить ход боя и навязать свою манеру. Я был неудобей для него во всех отношениях. Кончилось дело для Геннадия драматически, этого даже не ожидал «гроссмейстер» Кусикьянц. Шатков был дисквалифицирован за… нетехничное ведение боя. Поверишь, радость моя была объяснима. Мою победу над олимпийским чемпионом видело все училище, мои самые верные болельщики. Это был настоящий праздник для всех нас, моряков-пограничников…

Путь в финал был открыт. Опьяненный успехом, я рвался в бой, не разделяя настороженности и скептицизма своего мудрого тренера.

Полуфинальный бой с Феофановым оказался настоящим похмельем после пира. Этот день я не забуду никогда. Он был черным днем в моей боксерской биографии, его и вспоминать-то не хочется. А нужно.

Если откровенно, то вот как сложился тот бой. — Валерий помолчал, вздохнул глубоко, готовясь, видимо, к не очень приятному признанию.

— С ударом гонга я буквально потерял голову, забыл обо всем на свете и яростно полез на обмен ударами, в драку, на которую меня вызвал Феофанов. Началась страшная «рубка». А Феофанову только этого и надо было. Он сам силовик, да к тому же жаждал реванша, реванша любой ценой!

В перерыве слышу над ухом горячий, взволнованный шепот Филиппыча: «Ты с ума сошел!.. Что ты делаешь? Не заводись, опомнись, соберись. Если не будешь работать по плану — проиграешь!»

Но я уже, как говорят, завелся и чувствую — не могу остановиться. «Ничего, заломаю его в третьем раунде, все равно у него сил не хватит». Я знал, что Феофанова всегда не хватало на третий раунд, и помнил, как в прошлом году именно последний раунд принес мне победу. Но в этот раз третьего раунда не получилось… Бой был остановлен во втором. Стыдно вспомнить! Меня дисквалифицировали точно так же, как накануне Шаткова, если не хуже! Что это — рок? Я кипел от злости и собственного бессилия. Рухнули все надежды на участие в предстоящих соревнованиях. А впереди — страшно подумать! — целых четыре года ожидания. Да, сорвался, подвел своих — тренера, болельщиков и… самого себя.

Буквально обалдевший от такой развязки, я еще не мог до конца осмыслить всей трагедии этого бесславного боя и сквозь свист и рев зала пытался хоть как-то оправдать себя и найти сочувствия у своего тренера. Но тот, побледнев, стиснув зубы, с наигранной улыбкой молча расшнуровывал мне перчатки. «Ведь я же могу вести бой, это неправильно! — горячился я и весь дрожал от нетерпения, обиды, а главное — избытка нерастраченных сил. — Ведь если снимать, так обоих — ведь он совсем выдохся! Надо опротестовать бой!»

Что засудили, говоришь? Трепач! Все правильно. Поделом тебе, будешь знать, как меня не слушаться… — Филиппыч даже захрипел от волнения, голос его дрожал и срывался.

Больше он не мог говорить, гнев душил его. Он буквально содрал с меня чемпионскую красную майку, махнул безнадежно рукой, чертыхнулся и быстро, ни на кого не глядя, пошел к выходу. В белом, освещенном квадрате ринга, как у позорного столба, стоял я, голый по пояс, совсем растерявшийся и переминался с ноги на ногу под свист и улюлюканье, не зная, куда деваться от стыда. Потом неуклюже пролез под канаты и, опустив голову, как сквозь строй одиноко побрел в раздевалку…

…Весь вечер бродил я по Ленинграду. Проклинал все на свете и себя, и бокс, и судей, и зрителей. С чем приеду в училище? Как посмотрю в глаза ребятам? А Филиппыч?

Обида и раздраженность сменились тревогой и озабоченностью. А где сейчас он? Что с ним? Я вновь увидел его лицо перед боем, почувствовал его теплую, дружескую руку, последние наставления: «Главное, не горячись, не заводись, — вспоминал я. — Работай строго по нашему плану. И все будет в порядке. Считай, это твой последний барьер…» Хорош барьерист! Победа была так близка, я чувствовал ее по тяжелому прерывистому дыханию Феофанова, к концу второго раунда он устал; его явно не хватило бы на третий раунд. Я же был полон сил, свеж, легок… Ах, как глупо все получилось. Довольно бокса! Хватит, отвоевался! Я опять представил лицо Кусикьянца после боя и похолодел. Таким я его еще никогда не видел: его лицо стояло передо мной как живой приговор моей совести. Самобичеванию моему не было конца. Все пошло прахом! Мне казалось, что все знают о моем поражении, показывают на меня пальцем, и я забрался подальше от людей, сел на пустую лавочку на тихой набережной Невы. Мне никого не хотелось видеть, никого, кроме одного человека. И он меня нашел!