Мой ГУЛАГ. Личная история

После ХХ съезда мы, конечно, ждали перемен в лучшую сторону. Все-таки начиналась реабилитация, стали открыто об этом говорить. Но я никогда не касалась этой темы. Я не била себя в грудь и не кричала на всех перекрестках. Да и сейчас не кричу.

В 1960-е годы, когда была «оттепель», мои хорошие знакомые позвали меня работать в поликлинику Генштаба: «По всем параметрам подходишь! Ты терапевт, кандидат медицинских наук. Молодая еще». И когда в отделе кадров узнали, что у меня папа был в лагере, сказали: «Вот когда будет документ о его реабилитации, тогда приходите, а сейчас — нет». Такие были грустные эпизоды в жизни. Вывод приходил сам собой, я не рвалась рысаком и знала свой предел. Так прожила жизнь.

Прежде чем мне дали ознакомиться с материалами папиного дела, с меня взяли подписку, что я не буду предпринимать никаких действий против тех людей, которые на него написали заявление, — так я выяснила, что отца арестовали по доносу. Я немного узнала из тех материалов: якобы отец говорил, что рабочие за границей живут лучше, чем у нас. Нашла бумагу, написанную старшим маминым братом, профессором хабаровского мединститута, где он ручался за папу как за человека, который обладает только хорошими качествами и не может быть преступником. Очень скудное дело. А может быть, я была в таком состоянии, что плохо соображала.

О том, что я знакомилась с материалами дела, маме не рассказывала. Как она меня берегла, когда я была ребенком, так потом берегла ее я. Когда выросла, было желание поговорить обо всем, но я себя сдерживала. Кое-какие попытки делала, но мама уходила от этого разговора. Она с удовольствием рассказывала про их жизнь до ареста. Да и я старалась говорить на отвлеченные темы: что в институте, как писала диссертацию, в какие театры ходила, что смотрела, что слушала, у кого какой голос. Не делать больно — это было главным по отношению к матери.

2 декабря 1989 года мой отец был реабилитирован.

«Дело по обвинению Железовского Бориса Ивановича 1901 года рождения, уроженца г. Гродно, белоруса, главного бухгалтера фабрики “Красный Октябрь”, пересмотрено президиумом Московского городского суда 2 февраля 1989 года. Постановление особого совещания при НКВД СССР от 8 июня 1938 года, по которому Железовский Борис Иванович осужден за контрреволюционную агитацию по статье 58–10, редакция УК РСФСР, отменено и прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Железовский Борис Иванович по настоящему делу реабилитирован…»

Вот такая бумаженция, за которой стоит пропавшая жизнь. И его, и моя.

Пик лагерной смертности

Борис Иванович Железовский отбывал наказание в исправительно-трудовом лагере в годы Великой Отечественной войны, в самое тяжелое и страшное время для узников ГУЛАГа. В военные годы заметно ужесточился режим содержания заключенных, увеличилась продолжительность рабочего времени и, главное, были значительно снижены нормы питания. Произошедшие перемены привели к серьезному ухудшению физического состояния заключенных. В 1942–1943 годах смертность в ГУЛАГе возросла более чем в пять раз по сравнению с довоенным 1940 годом. Пик лагерной смертности пришелся на 1942 год, когда ежемесячно умирали более 30 тысяч человек. Смертность была настолько велика, что руководство ГУЛАГа официально разрешило хоронить заключенных в общих могилах без гробов и белья. Всего за годы войны в исправительно-трудовых лагерях от тяжелой работы и истощения умерли более одного миллиона человек. Одним из них был Борис Железовский.

Интервью записано 20 ноября 2016 года.

Режиссер Мария Гуськова.

Оператор Денис Гуськов.

Юлия Михайловна Пашаева (в девичестве Сенета) родилась 17 июля 1936 года в селе Старая Барда Алтайского края.

В 1938 году ее родителей арестовали по статье 58. Отец, сельский бухгалтер Михаил Дмитриевич Сенета, в том же году был расстрелян, мать, Татьяна Андриановна, через несколько лет умерла в исправительно-трудовом лагере в Казахстане. Четверых детей семьи Сенета разделили и отправили в разные детдома — лишь спустя много лет они смогли разыскать друг друга. В 1958 году их родители были посмертно реабилитированы. Юлия Михайловна вышла замуж, стала матерью, много лет проработала дизайнером меховой одежды. Пережить трагедию своего детства ей помогли стихи, которые она начала писать еще в юности.

Это тяжело — не знать ни отца, ни матери, все детство провести так, что тебя никто даже по голове не погладит. Мне был год и восемь месяцев всего-навсего, когда я осталась без семьи. Мы жили в селе Красногорском (в 1937 году — Старая Барда) Алтайского края. Папа работал в райпо бухгалтером, а мама сидела дома с детьми. Нас было пятеро у мамы: старшая сестра Галина родилась в 1925 году, брат Александр — в 1927 году, средняя сестра Соня — в 1929 году. Я появилась на свет 17 июля 1936 года, а наш младший брат — весной 1938 года. Когда арестовали маму, ему был всего месяц. Звали его Юра. Я ничего не помнила, конечно, о сестрах и братьях. Долгие годы я даже не знала, что они у меня есть. О нашей семье, о родителях мне все рассказала моя старшая сестра Галя — мы с ней впервые встретились в 1958 году, когда мне было уже 22 года и Красный Крест помог мне найти ее адрес. Я все время думала о своих родителях, потому что я их не помнила и даже не видела на фотографиях. И особенно о маме — какая она, как выглядела. Галина рассказывала, что у нее была русая коса. Она была добрая, но строгая. Мама была образованная, из богатой семьи: до революции бабушка владела конфетной фабрикой в Бийске, имела собственный выезд — лошадей. Поэтому у мамы вещи были дорогие, хорошие: накидка горностаевая в сундуке лежала. Такая очень благородная была мама, и папа тоже. Счастливая семья, они любили друг друга. Галина говорила, что мама была очень хорошая хозяйка. И почему-то, когда она делала уборку в доме, она все время пела песню: «И никто не узнает, где могилка моя…» Все время пела эту песню, и Галина спрашивала: «Мама, почему ты поешь такую тоскливую песню?» А она как бы предчувствовала свое будущее. И потом так и случилось.

В 1937 году вызвали папу на допрос неожиданно. После этого допроса его арестовали. В Красногорском был длинный-длинный барак, куда помещали арестованных. Галина — ей было 13 лет — пошла к этому бараку. И когда охранник с ружьем обходил барак кругом, она подбежала к окну и стала звать папу, кричать. Он подошел к окну, заговорил с ней: «Скажи маме, что я ни в чем не виноват, меня обвинили и приговорили к расстрелу». Тогда Галина в последний раз видела папу. Прошло несколько месяцев. Это было страшное время, ужасное. Мама родила ребенка. И когда ему был всего месяц, ее в НКВД вызвали на допрос и заставляли подписать на папу ложные бумаги, что он враг народа. Мама не стала подписывать, и ее этапом в лагерь отправили. Нас осталось пятеро сирот. Маленький, месячный, он умер сразу. Две недели мы жили у председателя колхоза. Потом нас четверых и еще детей из семьи Правдиных посадили на подводу и через горы повезли в Змеиногорск, на распределительный пункт. В дороге есть нечего было. Галина то, что набросала в подводу — подушки, какое-то покрывало, — в деревнях обменивала на хлеб и молоко и кормила нас. На распределительном пункте нас разделили и отправили по разным детским домам по всему Советскому Союзу, чтобы мы не знали друг друга. Брат оказался в Казахстане, Соня — в Ростовской области, а я осталась в Сибири. Я до 16 лет жила в детском доме — в шести детских домах. Из одного в другой переводили. В разных городах, в разных деревнях. Змеиногорск, Казанцево, город Камень-на-Оби — много детских домов. Я прошла через все тернии, какие только можно: и война, и горе, и разлука, разные переживания, болезни. Три раза я умирала во время войны. Двухстороннее воспаление легких, малярия, трахома… Слепла. Каким-то чудом я возрождалась. Видимо, высшие силы меня спасали для чего-то.