Мой ГУЛАГ. Личная история

Помню, в детском доме в четвертом классе учительница меня спросила: «Юля, ты хоть что-нибудь помнишь?» Я говорю: «Я, наверное, помню, что у меня был брат Вова». А это был Вова Правдин, с которым нас вместе в распределительный пункт везли, его семью тоже арестовали. Галина говорила: «Он тебя всю дорогу держал на руках на подводе». Вот единственное, что я помнила. В детском доме дети жили сами по себе, можно сказать. Я помню, на Новый год мне одна воспитательница подарила голубой бантик, и я была на седьмом небе от счастья. Мы не видели ни карандашей, ни тетрадей. Мы не могли связать двух слов, мы не развивались! И я была как дикарка, я уносилась в леса — за ягодами, за корешками, купаться. Уходила в тайгу далеко, уходила одна, любила тайгу. Была смелая, лазила по деревьям, тонула, болела и выживала. Во время войны нас очень плохо кормили, мы такие истощенные были. Я помню, кусочек хлеба давали, какую-то баланду, жмых и кислую капусту. И я попала тогда с воспалением легких в больницу — двухстороннее воспаление легких. Как я выздоровела, не знаю — тогда ни лекарств, ничего не было. Всевышний меня спасал. Я кричала: «Дайте хлеба!», на всю палату кричала! День и ночь кричала, когда стала выздоравливать: «Дайте хлеба! Дайте хлеба!» И видимо, позвонили в детский дом, и мне принесли хлеба и несколько кусочков сахара. Я накрылась одеялом и все сразу съела. Когда меня выписали, я еще долго качалась из стороны в сторону. Потом я заболела трахомой. Это страшная болезнь! В детском доме многие дети заразились. Там в глазах нарастают колючки, и если не выдернуть, то ты слепнешь. Мне два раза вырывали эти колючки из глаз. Трахома, вши — чего только не было во время войны! Голод был, страшно просто было. Помню, в городе Камне во время войны нам давали по кусочку хлеба и по два кусочка сахара, и одна воспитательница отбирала у нас сахар. Потом ее судили. Но я никогда не отдавала — я сразу съедала, проглатывала.

Помню, тех, кто мочился в постель, выстраивали и стыдили перед всеми. Я тоже до семи лет энурезом страдала и, чтобы матрас был сухой, ложилась под кровать, спала на полу, чтобы этого не случилось. Всякое было.

Город Камень-на-Оби, река широкая, и мы жили на другой стороне — в тайге деревня, и там детский дом. Кроме нас, младших, там были и шестнадцатилетние, восемнадцатилетние ребята. «Поножовщина», — о тех ребятах говорили. Осенью мы вместе пекли картошку, сидели у костра, разговаривали. Природа, детский дом — это все наше. Нам всегда было холодно, одежды на всех не хватало, а зимой мороз бывал под сорок градусов. Но мы все равно не озлобились. Мы остались хорошими людьми. Хотя видели много ужасного, но мы не озлобились.

Я так хотела, чтобы у меня был отец. Я как-то пошла в магазин и к какому-то дяде пристала: «Будь моим отцом, возьми меня, возьми меня», — просила, чтобы меня забрали из детского дома. Когда ты уже начинаешь осознавать, что у тебя нет родителей, — это так горько, что весь свет не мил порой. Сначала я думала, что так и должно быть, что нет у нас ни отца, ни матери — как будто мы маленькими ангелочками спустились на землю. А потом, когда я поняла, что у других детей есть родители, переживала очень. Хотелось, конечно, чтобы кто-то по голове погладил. К кому-то прижаться. Была у нас одна воспитательница: она обнимет, и так хорошо! Потом пришел из армии новый воспитатель — Михаил Григорьевич. Он со мной занимался, стихи учил. Всего мне было, может, 10 лет, а я уже из «Евгения Онегина» знала большие куски наизусть.

Михаила Григорьевича я запомнила на всю жизнь. У него было много книг, он нам читал, и мы все вокруг собирались. И это была, конечно, отдушина. Я впитывала то, что он читал. А потом его ножом пырнули. Я же говорила, что поножовщина была. Он, когда уходил, подарил мне фотографию свою. А вообще он хотел меня удочерить. Тогда, может, у меня по-другому бы и жизнь сложилась. Но как раз в это время меня нашел брат.

Мне было 11 лет, когда брат приехал в этот детский дом за рекой. Меня переводили из одного детдома в другой, а он меня искал и наконец нашел.

Ну, я подумала: «Какой-то дядька приехал». Я не знала родителей с детства и считала, что, наверное, так и должно быть. Поэтому я ему особо вопросов не задавала. Он тогда мне ничего о сестрах не сказал даже. Мы мало очень виделись. Он свозил меня в город на другую сторону реки, купил конфет и пряников, мы сфотографировались вместе. Несколько дней побыл и уехал.

Помню, в детском доме я мечтала стать балериной. Хотя я тогда не знала, что такое «балерина», но я хотела танцевать. У меня было к этому призвание: если музыка играла, я уже танцевала. Я была изгоем, я была замкнутая, и вдруг со мной случилось вот такое — мне стали стихи приходить, как бы свыше! В 16 лет я впервые влюбилась. Это был учитель музыки в детском доме. Я написала об этом стихотворение «Белая роза»:

Ему было 22 года — очень красивый. Он был из поволжских немцев. Во время войны их семью отправили в Западную Сибирь. Он рассказывал мне о своих родителях, как их сюда привезли, о своей маме — как она умирала, как яблоко просила, а он нигде не мог достать. Помню, он записку мне передал — красным карандашом написано: «Я люблю тебя». Это была такая чистая первая любовь. Но вскоре я уехала — брат сделал запрос, чтобы меня из детского дома привезли к нему в Армавир. Дети не знали, но в детском доме на каждого ребенка была карточка, где было написано, кто его родители. Мне по секрету воспитательница одна сказала уже перед отъездом: «Юль, будь осторожна! Знаешь, что у тебя в карточке написано? Что твои родители враги народа, что они в тюрьмах». Эти слова мне очень запали в душу, я все время думала об этом: как это, почему? Я еще не понимала, что такое «враг народа». Как это так — мои родители в тюрьмах? Я переживала это. Директор детского дома привез меня в Армавир к брату. Для меня все было странно: всю жизнь я жила вместе с другими детьми, а теперь у нас с братом отдельная комната, и я должна вести хозяйство, ходить на рынок, готовить. Я начала учиться в девятом классе. Помню, в детском доме одна учительница над нами издевалась, говорила: «Какие вы тупые! Почему вы не запоминаете?» А мы как-то и не старались учить, нам никто не говорил, что нужно этот материал запоминать, готовить. А когда я к брату переехала, я уже старалась учиться. Я чувствовала, что отстаю в учебе, и приходила к подруге — мы вместе занимались. Я была в Армавире, когда умер Сталин. Но я как-то не плакала о нем. Почему-то у меня в сердце не было о нем хорошего. Все книги, все песни, все было направлено на его восхваление. И сочинения мы писали о нем в школе. Но вот все плакали в школе, когда он умер, а я не плакала. Не знаю почему.