Александр Васильев - Мемориал

Его мольба, а главное, образовавшаяся заминка, разозлила унтера. «Никс капут!» — крикнул он, заподозрив в просителе притворщика, и палкой выбил у него из рук котелок. Пленный, с ошпаренным лицом, жалобно воя, пополз по земле, подбирая овощи.

Небольшой и ладный, несмотря на худобу, Виктор Шумаков сделал шаг из строя, быстро, рывком, поднял несчастного, поставил рядом с собой. «Дай ему мою порцию!» — сквозь зубы приказал он разливальщику. Тот ухмыльнулся, но опрокинул черпак. Унтер еще не понял толком, что произошло, как оба пленных оказались по ту сторону котлов.

Подошла моя очередь. Не знаю уж, вдохновил ли меня благородный поступок товарища или проснулась моя природная гордость, еще не утраченная за годы плена, но, подойдя к котлу, я вдруг поднял глаза и смело посмотрел на унтера. Мне хотелось показать ему, что Виктор не единственный среди нас, что ничто, никакие унижения, не могут сломить присущего нам, советским людям, человеческого достоинства.

Но унтер все еще не мог сообразить, кинуться ли ему вслед этим двоим или оставить их в покое; его лобик сморщился, взгляд блуждал. И я осмелел еще больше. Заметив, что мне в котелок попала черная капустная кочерыжка, жесткая как камень, я, обжигая себе пальцы, достал ее из котелка и демонстративно швырнул. «Дерьмом кормишь, придурок!» — тихо, подражая Виктору, выдавил я, презрительно посмотрев на разливалу. Тот, не привыкший к подобным оскорблениям со стороны пленных, взорвался: «Ах, доходяга несчастный…», и завершил фразу отборным матом.

Кажется, он произнес одно из немногих русских слов, известных унтеру. Немец вдруг дернулся и уставился на меня. «Ду?..» [4] Ты (нем.) . — словно бы удивленно протянул он. Его щеки зловеще побагровели. Унтер перевел взгляд на валявшуюся кочерыжку и мгновенно все понял. «Менш!» [5] Человек (пренебрежительно) — (нем.) . — угрожающе заговорил он, подняв свою палку. Но не ударил, передумал, в его глазах мелькнула злобная усмешка. Он придавил сапогом кочерыжку, изловчившись, насадил ее на острие и поднес к моему носу. «Ну как, — донесся до меня смысл его речи, — вкусно пахнет?» И, свирепея от моего молчания, крикнул: «Ты хотел франкфуртскую сосиску? Так ешь, ешь!»

Шершавая кочерыжка шарила по моему лицу, искала рот. Я увертывался. Стоявшие позади замерли от страха.

Я чувствовал, что сейчас со мной произойдет нечто ужасное, роковое. Кочерыжка уперлась в мои сомкнутые губы и пыталась прорваться сквозь них в ротовую полость и дальше, в горло, по лицу из пораненных губ текла теплая струйка… Я решил не раскрывать рта, предвидя последующее. Противиться унтеру было равносильно подписанию себе смертного приговора. Немец стервенел, его налитые кровью щечки шевелились, он уже не говорил, а выдавливал из себя какие-то звуки — насмешливые и угрожающие. Не отрывая от моего лица палку с кочерыжкой, он переложил ее в левую руку, а правой нащупывал кобуру…

Строй замер, люди, словно позабыв о баланде, молча наблюдали за неравным поединком. Сейчас прозвучит выстрел, и моя голова разлетится на части… Я закрыл глаза. В сознании мелькнул далекий родной образ. «Прощай, мама!» — шепнул я.

Не знаю, что произошло, но страх из моей души вдруг ушел, жизнь словно отлетела… Я не услышал выстрела. Но не услышал и другого, того, что спасло меня, — резкого, нетерпеливого звука сирены подъехавшего к зданию автомобиля. Товарищи потом рассказывали мне, что Виктор Шумаков, тоже наблюдавший издалека за готовившейся расправой, увидел въехавший в ворота автомобиль с сидящим в нем строгим и важным пожилым чиновником в полувоенной фуражке с золотым шнуром. Мгновенно оценив обстановку, Виктор выбежал из строя и что-то сказал важной персоне, показывая в нашу сторону. Машина подъехала ближе, начальник нажал на клаксон, заставивший унтера оглянуться…

Почему тот не сделал выстрела?

Не успел? Или струхнул перед штатским? Могу лишь предполагать, что чиновник, приехавший за «рабочей силой», не захотел терять «единицу». Но, может быть, им руководило чувство сострадания — ведь и среди врагов иногда попадались люди. Не знаю. Но только случай с унтером, пытавшимся накормить меня «франкфуртской сосиской», навсегда врезался в память.

— …Спасибо, дорогой Фридрих, данке шён, — говорю я, насаживая колбаску на вилку. Из ее поджаренного бока брызжет жирная красноватая струя. Капля падает мне на галстук.

— Ай-ай-ай! — сокрушается старичок и, поставив блюдо, тянется ко мне с бумажной салфеткой. — С ними надо обращаться очень осторожно. Сразу понятно, что вам никогда не доводилось пробовать это блюдо.

Его улыбка кажется мне наигранной.

— Да, да, вы правы!

Я киваю, рассматривая его в упор. У него маленькие барсучьи уши, острые и почти без мочек, с красноватыми прожилками. Как жаль, что я не запомнил уши у того… Зато щеки: здесь не может быть ошибки, щеки его, разве лишь чуть дряблые. И эти красноватые веки — тогда они слезились от ветра, сейчас — от старости.

— Вы молодец, у вас такие ловкие руки!

— О, это пустяк, во время войны мне приходилось делать даже перевязки.

— Да? А сколько вам лет, если не секрет?

Моя дипломатия шита белыми нитками. Но Фриц ничего не подозревает. Похихикивая, он отвечает:

— Это моя Ленхен еще иногда не дает заглядывать к себе в паспорт. Но мне уже безразлично. Для девушек я не представляю интереса — одних не устроила бы моя внешность, других — он подмигивает, кивая на соседний столик, за которым в лениво вызывающих позах расположились три накрашенные девицы, — мой карман.

Его шутки наивны и грубоваты, но мы смеемся. И больше всех веселится он сам. Это снова сбивает меня с толку: тот не мог бы смеяться так по-детски. Когда-то мудрецы утверждали, что искреннее веселье удел лишь чистых душ. Да, но разве наши палачи не веселились вполне искренне при виде предсмертных корчей своих жертв?

Змея недоверия снова жалит меня в сердце.

— Выходит, дорогой Фриц, что мы с вами оба — старые солдаты.

— Я скорее старый матрос.

— Вы… служили на флоте?

— С шестнадцати лет.

В голосе старика звучит неподдельная гордость. Он лезет за бумажником и достает оттуда свое «курикулюм вите» [6] Жизнеописание (лат.) . в фотографиях. Начинает с последней по времени, где он и его Ленхен стоят во дворе своего домика среди пышного, любовно возделанного цветника.

— Помещики, а? — хихикает, снова подмигивая, немец. — Целый ботанический сад на трех квадратных метрах земли.

Фотография цветная, на великолепной бумаге, хорошо исполненная.

— Сам снимал, — не забывает подчеркнуть старичок и показывает на пальцах. — Автоспуск, удобно.

Затем достает другую, довоенную, фотографию. Черно-белую, любительскую, величиной с почтовую марку.