Александр Васильев - Мемориал

Когда-то, в прежние времена, о сословной принадлежности человека судили по его лошадям. Теперь обычно судят по машине. Большинство едущих в Штукенброк принадлежало, по-видимому, к малоимущему сословию. Мы спросили у Вернера, кто — по профессии — эти люди. Он пожал плечами: такого учета не ведется, можно сказать лишь приблизительно. В основном рабочие или «средние» интеллигенты — врачи с весьма умеренной практикой, учителя, больше с периферии, чем из крупных городов, пенсионеры, пережившие войну и еще способные передвигаться.

Штукенброк! Мое сердце дрогнуло, когда на зеленом, чуть тронутом желтизной холме показалась башня с часами и шпиль старинного замка. Как часто я взирал на эти стрелки с надеждой и упованием… К подножию сползали редкие домики, переходя в улицу, кажется, единственную в местечке. Едем дальше к центру. Но здесь ничего не могу припомнить — ни особнячков, чистеньких, похожих друг на друга, как близнецы, ни бензоколонки, украшенной цветными пейзажами Вестфалии, ни сверкающего стеклами магазина, где на витрине рядом с плакатом, рекламирующим рыбные блюда, висит объявление о предстоящей манифестации.

Возле магазина, прямо на земле, сложены велосипеды. «Транспорт молодых», — по словам Вернера, Теперь мы увидели тех, кем он особенно гордился, — юных активистов кружка «Цветы для Штукенброка». Юноши и девушки живописной вереницей тянулись по боковым тропинкам. Их легкие, увертливые машины лавировали перед самым носом автомобилей, выискивая место для стоянки. Груды велосипедов виднелись всюду — на детских и спортивных площадках, в простенках между домами, даже в кюветах. Мы смотрели на эти скопища машин с некоторым удивлением: у нас в стране пора увлечения велосипедами давно прошла, здесь же она, как видно, продолжалась.

Поворот, еще поворот, и наш «пежо» останавливается. Приехали! Выходим из машины и сразу попадаем в окружение приветливых и деятельных людей. Кто они? Вернер представляет: ветеран рабочего движения такой-то, корреспондент «левой» газеты такой-то, врач такой-то, музыкант такой-то, священник такой-то… Мы только успеваем пожимать руки. Дай бог запомнить хотя бы несколько имен. В ответ на приветствия бормочу нечто невразумительное. Зато генерал, как всегда, освоился мгновенно. «Как же, как же, я о вас слышал, очень приятно познакомиться!» Ему улыбаются, трясут руку. И он улыбается. Нет, он не притворяется, не играет в любезность, ему и в самом деле доставляет удовольствие это общение. А ведь сколько людей прошло перед ним в его поездках — и у нас в стране, и за рубежом? Но он помнит, наверное, всех — не только по имени, но и в лицо.

Замечаю, как Вернер показывает на меня и что-то говорит. Улавливаю лишь слово «лагерь». И люди вдруг бросаются ко мне. «Камрад! Камрад. Ти… мой… тофарищ!» — дрожащим голосом повторяет худой морщинистый старик, теребя меня за рукав. Из-под плаща у него выглядывает полосатая куртка с красным «винкелем» на груди. Девушка в очках протягивает мне блокнотик для автографа. Пожилая упитанная пара — он в тирольской шляпе с перышком, она в какой-то замысловатой повязке в виде тюрбана — встают рядом со мною, а третий, их родственник или знакомый, фотографирует нас. Ничего не поделаешь, приходится принять соответствующую позу. Откуда-то вывернулся шустрый корреспондент с объективом, напоминающим пушку. Вспышка, еще вспышка… Слышу, как кто-то говорит вслух: «Неужели это правда? У него совсем молодое лицо». — «Удивительно, как ему удалось так хорошо сохраниться!» Чья-то рука тянется к моему плечу…

Ничего оскорбительного нет. Голоса сочувственные, дружелюбные. Но вдруг в моей памяти, точно блиц, вспыхивает картина: голые, дрожащие от холода, мы стоим, прикрывая срам, а чиновник арбайтсамта [1] Арбайтсамт — гитлеровская служба, ведавшая «рабочей силой». (Прим. авт.) , такой же упитанный, как этот, с перышком, идет вдоль шеренги, пробуя наши тела на крепость…

Сбросив с плеча чужую руку, протискиваюсь сквозь толпу. Не нужна мне эта слава. И не нужны эти проявления дружбы.

Однако генерал не согласен со мной. Слова и жесты, по его мнению, могут быть одинаковыми, но смысл их — разным. «К тому же, друг мой, вы сейчас не принадлежите себе. Вы, так сказать, реликвия, общественное достояние».

В мою сторону все еще смотрят, показывают пальцем. Куда бы спрятаться от этих любопытствующих?

Внезапно мне на помощь приходит музыка! Где-то впереди грянул марш, и все вокруг заколебалось, пришло в движение. Мы снова попадаем в один из потоков и движемся, прижатые к чьим-то бокам и спинам.

Нас несет, несет. Кто правит этой массой народа? А ведь кто-то правит! Люди вдруг расступаются и дают дорогу строю инвалидных колясок. Сидящие в них ветераны раскланиваются, как артисты, уверенно манипулируя рычагами. Жалость стучится в сердце при виде этих чистеньких, безногих и безруких жертв войны. Некоторые уже совсем старики. Но вот ведь приехали!

Инвалиды проезжают, и человеческая река снова смыкается. Не спеша, шажок за шажком, приближаемся к некоему рубежу, который образовала плотная шеренга молодых активистов, одетых в одинаковые синие курточки и такие же пилотки. Пока мы видим лишь их спины. Приподнимаюсь на носки, чтобы заглянуть через головы передних. Невидимый оркестр продолжает играть попурри из народных песен. Когда музыка на минуту смолкает, слышится усиленный мегафоном мужской голос. Кто-то распределяет потоки: вправо! влево! вперед!

Наконец подходит наша очередь. Строй молодых «активистов» размыкается, пропуская поток, и вдруг кто-то выхватывает нас из общей массы. Приземистый расторопный мужчина с повязкой на рукаве показывает: идите за мной! Он ведет нас по широкой зеленой лужайке к стоящим в отдалении автобусам, украшенным лозунгами и плакатами. Там, как мы догадываемся, штаб. Видим небольшую группу людей с повязками на рукаве. Это организаторы и почетные гости. Я различаю подтянутую, большеголовую фигуру Вернера в черной блестящей кожанке, его друзей и соратников — пастора Дистельмайера, опирающегося на палку, и подвижного лысоватого Гельмута Гейнце, а также нашего соседа по номеру — болгарского офицера, с которым познакомились вчера в гостинице. Вернер снова представляет нас. Стоящий в центре группы пожилой немец в ответ на приветствие поднимает сжатый кулак. «Рот фронт, камрад!» Теперь уже я смотрю, как на реликвию, на высокого мужчину в коротком темном пальто и светлых брюках. Сколько ему лет? Лицо грубоватое, с кирпичным румянцем на скулах: обычно на таких лицах долго не бывает морщин. Из-под массивных надбровных дуг спокойно и внимательно глядят темно-серые, словно прокаленные жизнью, глаза. В них тоже нет признаков старости: ни воспаленных век, ни тусклого ореола вокруг зрачков. В уголках плотно сжатых губ читается едва заметная усмешка — в ней и скрытый юмор, и горечь, и еще что-то, отличающее много повидавших людей. Я знаю от того же Вернера, что Курт, или Старик (назову его так, по одной из его прежних подпольных кличек), был партийцем еще при Тельмане. Затем прошел тюрьмы и концлагеря. «Разве можно в это поверить?» — спрашиваю я у самого себя, забыв, что таким же вопросом недавно задавались другие люди, только уже на мой счет.