Евгений Зубарев - Наш человек в Киеве

— Так расскажите мне, Игорь, как там у вас, в Москве, сейчас дела? — все так же весело попросила Олеся, принимаясь за свой чай.

Я решил ей не врать, потому что здорово устал от вранья и актерства.

— Я из Петербурга. У нас там сейчас холоднее, чем у вас. А так в целом все похоже.

— Да ладно, похоже. У меня полно друзей и в Москве, и в Петербурге. И у вас нацики с факелами, я знаю точно, по городам пока не ходят.

Я отложил ложку и уставился на нее. Потом все-таки спросил:

— Смело вы выражаетесь. А вдруг я из СБУ и сдам вас в местное гестапо?

— Чушь. В Киеве надо бояться не СБУ, а вышиваты. Знаете, ходят такие, в шароварах или в камуфляже.

— Знаю, да. А вам-то они чем досадили?

— Мне лично пока ничем. Но они раздражают, понимаете? Самим фактом своего существования. А еще мне приходится переучивать всю свою бухгалтерию с русского языка на какой-то вздор. Вы бы видели эти термины. «Користувачі фінансової звітності», прости господи.

Она допила чай, встала:

— Ешьте уже свой суп, я же вижу, что мешаю вам его есть с удовольствием. Еще увидимся, наверное, я здесь всегда обедаю. Удачи.

Она ушла, и я начал есть свой суп с удовольствием.

Пообедав, я глянул в Сети анонсы, и выяснилось, что через полчаса у Оболонского суда пройдет акция, на которой схлестнутся борцы за равноправие и неонацисты из «Правого сектора». Радикалы в ходе так называемого «Марша равноправия», прошедшего минувшим летом в Киеве, жестоко избили два десятка милиционеров и несчитанное количество представителей сексуальных меньшинств, но были, как ни странно, задержаны, и теперь их всерьез собрались за это судить. Такую удачу упускать было нельзя, и я понесся на метро, потому что тратить деньги на такси мне внезапно стало жалко. Настиг приступ скупости, со мной это бывает периодически.

Оболонский районный суд города Киева разместился рядом с типовым советским жилым домом, хрущевской пятиэтажкой, отделанной такой знакомой плиткой, что я даже подошел вплотную к стене и потрогал ее руками, вспоминая ощущения детства. Двадцать лет я прожил в таком доме, пока не переехал в другой, такой же типовой, но иного проекта. Да здравствует Советский Союз, который будет жить вечно на одной шестой части мировой суши, аминь.

А вот к роскошному пятиэтажному зданию суда мне подойти не удалось, как не удалось это и десятку активистов «Правого сектора», выстроившихся клином перед цепочкой полицейских. Все правосеки были одеты в камуфляж или черные крутки с нацистскими эмблемами, и я насторожился, ожидая увидеть знакомые морды с Крещатика. Но юных гопников я не увидел — все здесь были взрослыми мужчинами за сорок, поэтому разговаривали обстоятельно и даже вежливо.

— Вот я хочу пройти в суд. Я же имею право? Суд у нас европейский, публичный, верно? Почему же вы меня туда не пускаете, а, пан полицейский, какова этому причина?

Пан полицейский вежливо улыбался и отвечал не менее обстоятельно:

— Вы, уважаемый громадянин, будете там, в суде, вести себя непотребно. А мы тут обеспечиваем порядок, нам беспорядка в суде не надо.

— Громадяне, что же это делается, — картинно вскидывал руки к небесам чубатый активист. — Гомосекам можно в суд, а честным гражданам нельзя! Где справедливость?!

— Да ведь вы же их бить будете, проходили мы с вами уже все это, — устало отвечал ему полицейский.

— Будем бить, да, — легко соглашался чубатый нацик. — Потому что не будет на святой украинской земле места москалям, жидам да гомосекам! Вобьем всех в землю до ноздрей! Смерть ворогам!

Я вскинул камеру на плечо и начал снимать эту сцену. Рядом со мной работала еще одна камера с логотипом DW, но когда нацик снова начал предметно прохаживаться по «жидам и гомосекам», я услышал за спиной резкий женский голос:

— Олексий, это не снимай. Давай перебивки нам собери.

Мой коллега тут же отвернул камеру, сосредоточившись на «перебивках» — деталях крупным планом, они всегда нужны для последующего монтажа.

Я доснял этот эпизод и повернулся посмотреть, кто там командует. Командовала оператором маленькая светловолосая девушка в сине-белой куртке с лого DW на всех возможных местах. Она перехватила мой взгляд:

— Привет. Я тебя не видела раньше. На кого ты работаешь?

Я решил говорить резко и отрывисто, чтобы мой акцент и слишком грамотная речь больше меня не выдавали.

— Привет. На болгарское радио. «Авторевю» называется.

— Ага. А я Дина. Работаю на Deutsche Welle. Приехала из Германии.

Я кивнул ей и пробормотал:

— Я Игорь.

— Ты в Киеве живешь?

Изображать болгарина я не решился.

— Да, в Киеве. А где ты выучила русский?

— Родители русские, уехали двадцать лет назад туда, — пожала узенькими плечами она. — А где ты подцепил болгарскую халтуру?

— В Сети меня сами нашли, предложили поработать, — аккуратно сформулировал я свою легенду.

— Сколько платят? — деловито вмешался в разговор оператор Дины.

— Сто баксов за готовый репортаж, — сообщил я, мысленно удвоив ставки родной конторы.

— А текст ты тоже пишешь? — уточнила Дина.

— Нет, я им отдаю только видео. Дальше они сами сочиняют, — подстраховался я на случай претензий по содержанию.

— Ну, тогда нормальный расклад. Мне вот меньше полтинника за съемочный день обламывается, да еще в гривнах, — пожаловался оператор.

— Леша, а ты на бюджетных киевских каналах не хочешь поработать за пять евро в день?! — вдруг рявкнула на него Дина.

Олексий вздрогнул и быстро пошел менять точку съемки.

Клин «правосеков» пришел вдруг в движение и попер на полицейских. Я поднял камеру и начал работать. Полицейские оборонялись очень деликатно, даже не пытаясь использовать дубинки, висевшие у них на поясе.

С обеих сторон доносились примирительные крики: «Да вы шо, хлопцы, спокойно!», «Тихонько-тихонько», «Не дозволено дальше!».

Возня продлилась минут десять и закончилась ничем. Я разочарованно опустил камеру, оглядываясь по сторонам. Дина ткнула меня в плечо:

— Вон там стоит Маша, у ограды, с плакатиком. Она лесбиянка, активистка, красавица. Возьми у нее интервью. Она тебе все четко расскажет, кто тут и зачем, отличный спикер для любого уличного сюжета. Мы всегда ее работаем, безотказная девушка.

Я благодарно кивнул и в самом деле пошел к активистке Маше с заранее включенной камерой.

Маша нервно курила, стоя возле помпезной ограды здания суда. Когда она поняла, что я направляюсь к ней, заметно вздрогнула и затянулась сигаретой, прикрывая лицо.

— Болгарское радио, — успокоил ее я.

Она, действительно, успокоилась, поправила челку, выбившуюся из-под вязаной шапки, и робко улыбнулась:

— Ничего, что я в кадре курю?

— Не проблема.

Я дал ей затянуться еще пару раз, затем спросил: