К. Сауснитис - В Саласпилсском лагере смерти (сборник воспоминаний)

Я сразу же взялся за работу. По моим расчетам, я пробуду в гетто дня три. Об этом я сообщил и в комендатуру. Мне велели поселиться и получить питание в «Пражском доме» на улице Ерсикас, что меня очень обрадовало. Хотелось все разузнать о матери, и это мне удалось.

Однажды, это было в начале марта 1942 года, комендатура зарегистрировала всех лиц старше 60 лет. 14 марта утром на поверке зачитали список с фамилиями этих людей. Они, мол, поедут в рыбацкий поселок, что в устье Даугавы, чинить рыболовные сети. Среди тех, кто утром 15 марта отправился в путь, была и моя мать. Старикам разрешалось брать с собой все, что они желали. Всего было вывезено около 600 человек. Моя мать сбежала и вернулась в помещение, но один эсэсовец заметил это и последовал за ней. Мать спряталась за печь. Эсэсовец нашел ее, выволок за волосы и втолкнул в переполненную грузовую машину. Во второй половине дня машины вернулись, нагруженные обувью и одеждой.

Было ясно — весь транспорт уничтожен. Боль сдавила сердце, но делать было нечего.

В гетто тоже жилось не сладко. Краузе лютовал, как зверь. Мне рассказали такой случай. Краузе дал работницам швейной мастерской починить свои кожаные перчатки. Одна из девушек по неопытности сожгла одну перчатку. Как только Краузе узнал об этом, он велел отвести девушку на кладбище, поставить на край вырытой могилы и расстрелять.

На третий день утром, когда швейные машины были налажены, Юрьян отвез меня обратно в Саласпилсский лагерь.

В комендатуре стали поговаривать о необходимости перевести меня в Рижскую Центральную тюрьму. Так желал Никкель. Там тоже была большая швейная мастерская и нужен был механик. Краузе противился этому, но уже на следующий день Юрьян отвез меня в Ригу. В лесу у станции Румбула пылали костры, от которых валил густой дым.

Я спросил, что там жгут, но Юрьян не ответил. Приехав в Ригу, остановились. Юрьян вошел в какой-то дом. Я остался на открытой грузовой машине совершенно один. Беги, беги, пока есть время! — сверлила мысль. Но куда, к кому? В этом городе у меня не было знакомых. Вернулся Юрьян. Мы поехали в Центральную тюрьму. Заехали во двор, шофер повел меня в канцелярию и подал работнику документы, полученные от Никкеля. Тот занес в большую книгу мою фамилию и причину прибытия. После тщательного обыска меня через большой двор отвели в швейную мастерскую, которая находилась на третьем этаже одного из зданий. В помещении примерно 25 метров длиной стояло 60 швейных машин. Женщины были погружены в работу. Сразу же приступил к работе и я. К вечеру большая часть машин была исправлена. В тот же день Юрьян отвез меня обратно в Саласпилсский лагерь.

Такие поездки в дальнейшем повторялись довольно часто. Мне они совсем не нравились, лучше было работать в лагере среди друзей и товарищей.

В лесу около станции Румбула все еще пылали костры. Один латыш рассказывал, что там сжигают трупы из массовых могил.

В лагере у меня было очень много работы. Швейные машины, пишущие машинки, различные часы, очки, зажигалки и радиоприемники, которые меня интересовали больше всего. Последние известия придавали новую уверенность в счастливом будущем. Немцы отступали! Четырнадцать дней у меня находился приемник, который брал многие радиостанции. О слышанном я информировал товарищей по бараку — они в свою очередь передавали сведения дальше.

Положение в лагере все еще оставалось ужасным. Люди умирали от разных болезней и голода. Репрессии продолжались. Людей мучили и вешали ни за что.

Сюда по-прежнему прибывали чемоданы. Это неопровержимо доказывало, что немцы привозят в Латвию новые жертвы, но сами люди лагеря не достигали. Их уничтожали еще в дороге.

Один шофер СС, немец, часто привозил из Риги на ремонт различные часы, зажигалки — вообще все, чем спекулировали эсэсовцы. Но он вел себя иначе, чем остальные. Почти всегда он привозил хлеб и колбасу, иногда даже печенье и сигареты. А когда у него ничего не было, он дарил мне хоть пачку махорки. Часто выражал недовольство фашистским режимом. Сам он, мол, социал-демократ. Во время войны зачислен шофером в части СС и одет в форму с черепом.

Однажды этот эсэсовец, ожидая, пока я починю его часы, стал рассказывать о тяжелой жизни в фашистском «тылу». «Прочтите это письмо, тогда лучше всего поймете, каково положение у нас в Германии», — сказал он, протягивая мне письмо от своей жены Эллы. Я прочел: «За последние три месяца перебралась уже в четвертое место. Все дома, в которых жила, за короткое время разбомбили, и я снова и снова вынуждена была искать крышу над головой. У меня осталось лишь то, что было на мне и что иногда выделяет Зимняя помощь. Наша маленькая доченька все время болеет. У нее течет из ушей, и я не знаю, как мы все это переживем! Это нас бог наказал. В настоящее время живем в сарае, в 6 километрах от Ганновера. В самом городе не осталось камня на камне, жедневно налет за налетом. В Ганновере больше нечего есть».

С двойственным чувством читал я это письмо жены эсэсовца. Вспомнил сказанные когда-то Гитлером хвастливые слова: «Дайте мне десять лет времени, и вы увидите, как я преображу Германию!» Это обещание понемногу сбывалось. Я вернул письмо эсэсовцу, который сидел на стуле и хныкал: «Ах, Элла, моя Элла!»

Однажды над Саласпилсским лагерем совсем низко сделал широкий вираж советский истребитель. Мы отчетливо видели красную звезду. Это было хорошим предзнаменованием! Его мы восприняли с глубоким волнением. Неужели фронт так близко?

Эйнштейн звал на поверку. Это была последняя поверка в еврейских бараках. На сей раз Эйнштейн сообщил решение комендатуры: иностранцы будут эвакуированы!

Я уже укладывал свои вещи, когда в мастерскую зашел Теккемейер и сообщил, что я остаюсь, так как остается и швейная мастерская. Через час началась эвакуация. Печально было смотреть на жалкие создания, заполнившие машины. Здоровые стояли на ногах, больные лежали. В лагере из евреев остались дантисты Герман и Шлотшовер, Пауль Фельдгейм, Иозеф Фогель, Эмиль Зейдеман и я. Фогеля и Зейдемана выпросил у Никкеля Фельдгейм.

Теккемейер ежедневно приходил в мастерскую, долго стоял за моей спиной и наблюдал, как работаю. Ежедневно он приносил старые часы, ибо на них, очевидно, хорошо зарабатывал.

К Фельдгейму все еще приезжали эсэсовцы и «приобретали» для себя и своих размалеванных подруг вещи убитых евреев. Один эсэсовец заверял, что «фюрер» обещал обязательно победить.

Медленно, но неудержимо приближался фронт. Об этом передавала Москва, сообщал и Лондон. Немецкие самолеты еще совершали налеты на СССР, но все реже и реже.