Анатолий Рубинов - Сандуны: Книга о московских банях

Как раз под квартирой Гонецких размещался тихий обувной магазин Писарева. Там не гремели так, как в другой половине дома, где музыканты, прицениваясь к товару Юлия Генриха Циммермана, пробовали рояли и кларнеты, тромбоны и скрипки. Окна спальни выходили на Звонарский переулок. Оттуда смотреть было тоже интересно.

Много раз она видела своего знаменитого жильца, который, женившись, снял у нее большую квартиру — в том же доме 14 на Неглинном проезде в тихом подъезде, который выходит как раз на Звонарский. И жена жильца была известной — молодая и красивая артистка Художественного театра Ольга Книппер. Рассказывали, что муж ее, писатель Антон Павлович Чехов, тяжело болен. И действительно, он редко выходил из дому, гулял по бульвару неспешной, боязливой походкой человека, много времени проводящего в постели.

А вскоре и уехал вовсе. Квартиру сдать было просто — Неглинный проезд стал заселяться людьми богатыми и знатными, про Чехова говорили, что богатым он стал сразу: издатель купил на корню, как покупают лес, все книги. И даже не как лес, потому что лес покупают, когда он вырос, а издатель заодно купил лес, который еще даже не посадили — все книги, которые нестарый Чехов еще напишет.

И тем не менее квартира у Чеховых была небольшой, Вера же Ивановна с мужем занимала одиннадцать комнат. Спальня, кабинет, бильярдная, гостиная, буфет, комнаты лакеев и горничных. Семья ее уменьшилась. Зоя вышла замуж за скрипача Юлия Конюса. Вышла не спросясь, семнадцати лет. Только в последний миг простив, дала она ей материнское благословение и заставила жениха принять православную веру. Молодые жили независимо, зимой — на Пречистенке, в старом родительском доме Фирсановых, летом — в правом флигеле Средниковского дворца, откуда был отдельный ход в парк.

Вера Ивановна все чаще стала оставаться в своей красивой и просторной квартире одна — муж все больше теперь разъезжал. Что-то у него не получалось с небоскребом, и он то и дело наведывался в Париж, а уж в Петербург и вовсе ездил каждый месяц. Что поделаешь — дела…

Только странно было, что дела эти как-то вдруг застряли, не продвигались, а денег требовали все больше и больше. Вера Ивановна денег не жалела, но досадовала, что Алексей Николаевич потерял интерес и к Сандуновским баням, и к дровяным складам, и к торговле строительными материалами. Ну что ж, ей не привыкать — сама принимала управляющих, выслушивала, давала советы. Проще всего было управлять банями, контора рядом — в том подъезде на Звонарском, в котором Чеховы жили. Конторщик Петр Копченков приходил с книгами, говорил цифирью, но знал, что врать нельзя — Вера Ивановна все больше входила в банные дела, узнавала в них толк.

В банях все было просто. Выручку из касс Вера Ивановна брала всю себе. Не каждый день: будет она мелочью собирать! А конторщик принимал от «кусошников» каждый божий день.

В Москве давно знали и не удивлялись чудным банным порядкам: и в дорогих Сандуновских банях служащим жалованья не платили ни копейки! Впрочем, оттого и выгодно было банное дело. Наоборот, служащие платили хозяевам, и отбоя от желающих служить не было. Брали с разбором — все из нескольких рязанских деревень. Деньги малые получали только мальчики. Два рубля в месяц, да две копейки в день на ситничек. То была должность — мальчик. Лет с двенадцати служил он в бане на посылках. То кто-то из купцов забыл белье купить — отправляли с рублем к Альшвангу или на Кузнецкий к Епанешникову и сто раз наказывали, чтобы сдачу не растерял по дороге, завязал в край рубахи и держал подол в руках, пока будет идти. Мальчик скинутое грязное белье подберет, аккуратно в баул положит. Мальчик в лампадку масло зальет. Мальчик за чаем в трактир сбегает — рядом, на другом углу Звонарского и Неглинного проезда. Мальчик весь день не сидел — молодцу помогал.

И это тоже была должность — молодец. Как подрастет мальчик, уму-разуму наберется, так его молодцом работать ставят: простыню развернуть и на мокрого, распаренного посетителя ловко набросить — так, чтобы край на голову попал, но чтобы на лицо не свисал, а потом по спине сильно и ласково три раза шлепнуть. И чтобы вышло звонко, да не больно.

Потом молодец у ног завернутого в простыню посетителя услужливо сядет, придет со свечой и табуреткой, ногу пропаренную в обе руки бережно, словно младенца, возьмет, осмотрит ступню со всех сторон, неслышно мозоли срежет, раскрытой бритвой подошву поскоблит. Ох и любили купцы молодцов за то, что ноги им молодили! За это щедро чаевые кидали, особенно если мозоль ловко снимет. «Кусошники» зорко глядели, кто сколько дал. Их ведь потому «кусошниками» называли, что большой кусок себе с тех чаевых отбирали. Подойдет этакий ласковый, голову почтительно склонит, речи приятные заведет: дескать, не беспокоит? Хорошо ль попарились? А сам глядит, сколько тот бросит молодцу.

Дел у «кусошников» много. Надо еще и за мойщиком посмотреть — хорошо ли тот трет, добрый ли пар поддал, а главное — поглядеть, сколько за ту работу ему кинут.

Почтенные люди сами не мылись — негоже богатому человеку так утруждать себя. Даже сапоги не сбрасывали — мальчик подбегал и нежно тянул. Рубаху с гостя снимал и брюки. Почтенных людей вели под белы руки, дверь в мыльню отворяли: проходи, дескать, гость дорогой, а там укладывали на лавку, обливали перво-наперво теплой водой, разводили в шайке мыло, взбивали пену и терли мочалкой. Кто любит — сердито, кто не любит — ласково.

Купцы желали, чтобы мочалка была грубой, крупной и сурово скребла, кричали: «Крепче!» А вот в парной больше любили стегаться сами — никто так не достанет туда, куда тебе хочется сейчас хлестнуть. И тоже кричали: «Крепче!», «Поддай!» Банщики, конечно, не жалели, поддавали пару. Одни любили париться в сухом пару, другие в квасном, а потом мода пошла и на шампанское. Выстрелят пробкой об потолок, в шайку пена выбежит, и плеснут игривое вино на раскаленные камни. Дух сладкий становится. Только не все любили. Подрядчик Мешков того шампанского духа не выносил. Как только придет, бегут банщики в парную стены обливать, дверь отворяют, хмельной запах выгоняют.

Нравилось купцам в Сандунах больше всего полтинничное. И кругом красиво, и служащие нарядно одеты. Мальчики и молодцы в ластиковой полосатой рубашке из розового прохоровского сатина, пояс шелковый, бордовый, а брюки тоже шелковые, белые. Староста Павел Васильевич Хрулев зорко глядел, чтобы нигде беспорядка не было. Рубашку чтобы часто стирали, чтобы брюки гладкоглаженые были.

Мойщикам лучше всех. Какая у них одежа — фартук клеенчатый спереди, а сзади только завязки со спины свисают. Мокрые — к голому телу липнут. Как завел Гонецкий с первых дней то, что увидел в Будапеште, — так и осталось. Купцы сначала громко смеялись. Дескать, ну и потеха: мужик в бабьем переднике, пузо закрыто, а позади все голое! Потом свыклись, и мойщикам то гривенник, то четвертак давали — потому что самую радость от него получали. «Кусошник» про это, конечно, знал, потому что сам был и мальчиком, и молодцом, и мойщиком, все прошел и потому брал с каждого столько, сколько требуется. В неделю каждого, кроме мальчиков, налогом обкладывал — то пятнадцать рублей возьмет, а то и двадцать. Часть денег себе, другую — хозяйке. Бывало, та спросит Копченкова: