Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Письмо второе

Разумеется, нужна хотя бы краткая справка также о моей жизни. Очень краткая. Что уж, жизнь у нас обоих прошла. Но и моя оказалась не совсем на обочине. Остаются рукописи. Справка сия необходима и для взаимовыявления не только противостоящих, но и рядоположенных событий и явлений. В наших судьбах есть и то, и это.

В самом деле, многое похоже до неразличимости! Разница в возрасте — один год: ты — с 1923-го, я с 1922-го. Оба из крестьян: ты — Ярославской, я — Иркутской губернии, интеллигенты мы оба в первом поколении: в сущности, и не интеллигенты. В лучшем случае интеллектуалы. Окончили десятилетку оба в 1941 году, за два-три дня до начала Великой войны, готовыми солдатами. Инвалиды войны. Разница в том, что тебя отправило в тыл первое же счастливое (не смертельное) ранение, в 1942 году, а мне пришлось получить их четыре, чтобы выбыть с фронта в 1944 году. Оба мы счастливцы, которых осталось на сегодня в живых сотые доли процента. Да и счастливцы ли? Окончили оба же исторический факультет провинциального пединститута: ты в Ярославле (очно), я в Тамбове (заочно). Правда, мне, пожадничавшему, пришлось (заочно же) окончить и филологический факультет. Оба были газетчиками и потом заведующими отделами в обкоме партии. В одном и том же 1961 году стали кандидатами наук в Академии общественных наук (ты исторических, я — филологических). Оба, кажется, тоже в одном и том же, 1968 году защищали каждый свою докторскую диссертацию.

Тут и начались различия: ты спокойненько защитился в АОН при ЦК КПСС, а я, уже выгнанный к этому времени, словно волками лось на весенний наст, признанный «неуправляемым», был вероломно провален в Институте мировой литературы имени А.М. Горького АН СССР. Ни одного выступления не было против. Провалом дирижировали со Старой площади — из соседних с тобой кабинетов.

Не могу, впрочем, не вспомнить добрым словом тогдашнего председателя ВАК, министра высшего образования В.Елютина, который отреагировал на многочисленные протесты видных деятелей искусства и литературы и ученых: аннулировал эту мою злосчастную защиту, назвав поведение ученого совета ИМЛ АН СССР безнравственным. Не желая более иметь дело с этим коварным ученым советом, я защитил ту же диссертацию при единогласном «за» на степень доктора философских наук в Институте истории искусств, ныне называемом Научно-исследовательским институтом искусствознания. Ту же самую... Возможно, ты и прочел ее. Она издана книгой «Советским писателем» в 1973 году под названием «Политика и литература», и я ее тебе послал в 1974 году через твоего друга И.С. Черноуцана, в свое время сменившего меня на посту заместителя завотделом культуры ЦК КПСС.

О политической подоплеке многозначительного провала диссертации и других событиях — позже. Сейчас же хочу сообщить тебе, что, когда я поздравлял тебя с избранием в академики АН СССР зимой 1990 года (на вечере памяти И.С. Черноуцана), то, естественно, я и не предполагал, что немногим более чем через год меня тоже изберут — академиком вновь возникшей Академии естественных наук Российской Федерации. Не стал отказываться, хотя, по правде сказать, само по себе это все грустно: в общем-то, несомненно, признание, но — так поздно! Перед этим я отказался от выдвижения в Верховный Совет России. Хотя рожден, в идеале, именно для условий демократии: бурные дебаты, полемика — это для моего сердца и легких. Вдруг, однако, почувствовал: поезд мой ушел. Совсем ушел. Не могу даже видеть в парламенте и среди министров немолодые, состарившиеся лица... А вот в Академии естественных наук (по секции к тому же «Энциклопедия России») согласился выйти на конкурс. Избран почти единогласно. И — не платит эта академия просто так, ни за что. Напротив, взимает взносы с нас. Вошли в нее уже и теперь многие из тех, без кого отечественную науку представляют себе только твои коллеги по АН СССР, переименовавшей себя в РАН. Это все равно как если бы ты и Горбачев перевели механически своих депутатов из некогда Союзного в Российский Верховный Совет... А все же скажи, не стыдно тебе было пробивать самому себе дорогу в Академию наук СССР, когда еще жив был — вне ее — величайший ученый современности А.Ф. Лосев? Впрочем, об этом придется говорить в дальнейшем отдельно. Это — проблема совести. Где ее тебе взять?

К тому же разве не ты — более кого-либо — уже и в то время своей «перестройкой» навредил науке?

Наша с тобой работа в аппарате ЦК, если продолжить об этом — опять-таки шла на параллельных линиях. В 60-е годы, на хрущевской волне, мы с тобой вдруг оба стали продвигаться по должностным ступеням. До определенной черты я шел даже впереди тебя: заведующим сектором кино, а потом и заместителем заведующего подотделом кинематографии ЦК стал много раньше, чем ты — заведующим сектором радио и телевидения. И заместителем заведующего отделом культуры ЦК утвержден я тоже несколько раньше, чем ты — заместителем в Агитпропе. Это по состоянию на лето 1965 года.

Клио в своих действиях редко предсказуема. А между тем ею все было предрешено. Кто и как конкретно себя поведет — это изначально заложено в наших характерах. Твои преимущества — очень мягко ступать — должны были сказаться в одну сторону, а моя «неуправляемость» — отрицание дипломатии во взаимоотношениях между честными людьми — совсем в другую.

Да, это так, для меня предпочтительнее оказался журавль в небе, для тебя — синица в руке. А журавля тебе все равно положили к ногам, хотя и много позже.

Фактически же все зависело от конкретного обстоятельства: к осени 1965 года, когда ты исполнял обязанности заведующего Агитпропом, а я — временно — обязанности заведующего отделом культуры ЦК, медлительное брежневское руководство, не знавшее (после мафиозного свержения Н.С. Хрущева), что же ему реально делать, наконец определилось: оно выбрало неосталинский курс. Как я ранее напомнил, ему противостояла непрофессионально конспирировавшаяся мафия во главе с Шелепиным, которая на тебя, а сначала даже и на меня, «положила глаз». Эта мафия в принципе отличалась от брежневской лишь тем, что, будучи еще более сталинской, она была за более сильную именно личную власть своего лидера. Как ей казалось, и за более сильную личность. Ее она видела, конечно, в Шелепине. Просталинской, несомненно, была и линия М.Суслова, своей умеренностью, в сущности, мало отличимая от брежневской.

Брежнев беззастенчиво занимался подбором кадров всецело по принципу личной преданности. Не в том смысле, конечно, что выдвигаемые им люди готовы были отдать свои жизни за него (в гробу они видали его, в белых тапочках), а в смысле чтобы ориентировались на конкретную личность: это много чаще приносит практическую выгоду. Клановая тактика: не того брать к себе, кто и в самом деле предан провозглашаемой идее, а того, кто при всех условиях будет служить ее провозгласителю. Потому-то сама идея в этих обстоятельствах может быть какой угодно.