Георгий Куницын - Открытые письма «архитектору перестройки» А.Н. Яковлеву

Этот воровской принцип понимания коллективности и коллегиальности был намертво вбит в течение десятилетий в психологию большинства наших партийных и государственных аппаратчиков.

В начале ноября 1965 года умер заведующий отделом культуры ЦК, в то время противоречиво известный Д.А. Поликарпов, заместителем его я и был тогда. Собственно, он почти не бывал на работе: постоянно и сильно болел. Суровый, неуступчивый, он много раз — при Сталине и позже — взлетал и падал. Кажется, никто и не заметил, за что же все-таки Поликарпова уважали самые разные люди. У его гроба плакал А.Твардовский. Понимали: рано умер этот деятель из-за невозможности быть честным и оставаться благополучным в сталинско-брежневско-сусловско-шелепинских джунглях.

Я уверен, для тебя-то это не загадка, почему, умирая, Поликарпов успел сказать и отделу, и П.Демичеву, что он предлагает на пост заведующего отделом пишущего сейчас эти строки...

И вот тут произошло тогда одно из самых первых, пока «тихих», кадровых расхождений между цековскими мафиями. Хотя я и не был близок к Шелепину, а еще больше, конечно, потому, что шелепинская команда пока и не знала о моем по меньшей мере настороженном отношении к ней, второй человек в клане Шелепина — тогдашний секретарь по идеологии, кандидат в члены президиума ЦК КПСС П.Н. Демичев предложил на пост заведующего мою кандидатуру. Он пригласил меня и прямо сообщил об этом, дав понять, что среди других кандидатур я имею и свои преимущества: уже несколько месяцев исполняю обязанности заведующего, претензий ко мне со стороны руководства ЦК пока не высказывалось.

Сам же я считал, что не пройду через ловко инсценированный конкурс. Не вникая глубоко в технологию работы цековских мафий, я видел препятствие и в себе самом: слишком для такого поста молод, а главное — совсем не близок к Брежневу в личных отношениях. Он тогда только что взял на должность заведующего отделом науки, вузов и школ С.П. Трапезникова, фантастически необразованного и чудовищно злобного человека, но ведь своего многолетнего слугу, в сущности, идеологического денщика. В связи с этим мы с тобой оба тогда разводили руками. Но это был до смерти преданный барину холоп. Брежнев четко дал понять, кто ему нужен в близком окружении.

На отделе же культуры должен был оказаться слуга, как предполагалось, более утонченный. В смысле умения заметать следы от вульгарно грубых, фельдфебельских шагов послехрущевского руководства.

Даже в этой ситуации Брежнев, в присущей ему ласковой манере, не стал с порога отвергать кандидатуру «кота в мешке», каким я для него, конечно, и был. Он поставил только вопрос, ответ на который просто и ясно снимал мою кандидатуру с дальнейшего обсуждения: «А он (Куницын) работал ранее первым секретарем обкома?» Нет? Не работал? Это означало, что у кандидата, который генсеком уже одобрен (но пока держится в тайне) на отдел культуры, имеется высоко ценившееся Брежневым преимущество: его потаенный кандидат был на многих постах, в том числе и первым секретарем обкома КПСС. Значит, научен беспрекословному подчинению верху. Этим человеком оказался ранее упоминавшийся В.Ф. Шауро.

Ты помнишь, что я после кончины Поликарпова стал заместителем у этого Шауро. В то время я еще не знал, каков он. Всю войну он отсидел в аппарате ЦК ВКП(б). У себя в Белоруссии потом поднялся до секретаря ЦК КП по идеологии. Кажется, он даже вузовского образования не имеет... Виртуоз, однако, делать самое умное лицо — особенно тогда, когда ровно ничего в чем-то не понимает. Двадцать лет он отбыл на этом посту, и все это время лицо у него было как-то особенно умное... За два десятилетия умудрился ни единого раза не выступить перед творческой интеллигенцией. Великий немой — кинематограф — в свое время все-таки заговорил, Шауро же создал некий новый загадочный образ аппаратного сфинкса... Между тем в личных беседах для него водить за нос своего собеседника было все равно что вдыхать тончайший запах розового масла... Он славно подсвечивался откуда-то из-за чужой спины.

О стиле его работы возвестил первый же день его пребывания на Старой площади. К вечеру вбегает ко мне его секретарша, Антонина Васильевна, в слезах: «Георгий Иванович! Это кто же к нам пришел! Четвертый раз звонит Твардовский, а Шауро приказал мне отвечать, что его у себя в кабинете нет...»

Но, повторяю, даже видя, какой подарок наша культура получила, я все же еще был далек от радикальных политических выводов, тем более относительно того, что меня лично не приняли в число наиболее доверенных лиц. Безусловного доверия моего к ним, однако, уже не было. К тому же для меня события стали развиваться в какой-то момент особенно быстро. Не в последнюю очередь — именно из-за Шауро. Эти события буквально взвинчивали.

Став «шауровнем» культуры, но все же выждав некоторое время, Шауро изыскал мой уязвимый пункт. Он предъявил мне обвинение в том, что, находясь в решающем звене воздействия на кинематограф, я не только сам лично добился финансирования съемок фильма «Андрей Рублев», но и (в присутствии Шауро) одобрил это, с его точки зрения, «вредное» произведение, причем на обсуждении в ЦК. Уже вскоре после этого мой шеф начал свои действия по избавлению от меня. Он стал осуществлять свой план иезуитским способом: дав политическую оценку моим действиям в отсутствие свидетелей (и точно предугадав взгляды верха на фильм «Андрей Рублев»), он, однако, не стал сразу же информировать руководство ЦК о нашем с ним конфликте... Если бы он сделал это, ему нельзя было бы предложить то, что он предложил, а именно: с комплиментами выдвинуть меня на должность председателя комитета кинематографии (позже Госкино) — в ранге министра СССР. Выдвинуть! Предложение его обосновывалось тем, что тогдашний министр А.В. Романов слабо руководит этой отраслью культуры. Гнуснейшее лицемерие заключалось в том, что именно через выдвижение в те разложенческие годы часто подводили неугодных в аппарате ЦК людей под прицел всесильных цековских контролеров. Выдвинутые столь хитроумно на государственные посты оказывались беззащитными при любой громкости их титулов перед снайперами из отделов ЦК... Инструктор — даже инструктор — мог серией доносительных выстрелов свалить министра... Что уж говорить о заведующем. Под свой такой прицел и намерен был подвести меня Шауро. Он верно понял ходивший тогда анекдот: «“Может ли у слона быть грыжа?” — это вопрос армянскому радио. “Может, — ответило легендарное радио, — если он возьмется поднимать советскую кинематографию”». «Грыжу» и получил каждый из предыдущих диктаторов кино.

Поначалу ничего не подозревая, я дал согласие перейти на это коварное повышение, ибо все равно же, в сущности, отвечал за развитие кино — и как фактический руководитель подотдела кинематографии в аппарате ЦК, и как потом заместитель заведующего отделом культуры. Но именно тут наступил непредвиденный поворот в моей карьере, хотя согласие ЦК на мое выдвижение было уже получено. Неожиданно мне самому же и было предложено написать проект постановления ЦК об освобождении тогдашнего министра кинематографии А.Р. Романова, который казался верху слишком нерешительным в управлении сложнейшей отраслью. И о своем назначении. Все дело, однако, состояло в том, какой, собственно, предполагался высший смысл постановления. Персональные назначения и снятия писались в трех строках. Тут же оказалось иначе. От имени ЦК Шауро, который сам писать бумаги не умел, начал диктовать мне (принявшему предложение!) те пункты, которые, как свыше предполагалось, должны были приобрести идеологическое значение — для всей партии и общества.